Людей того первого послереволюционного призыва к семьдесят первому году, когда я поступил сюда учиться, уже почти не осталось, но память об устройстве их жизни уцелела. Как и они, у Натальи Евгеньевны мы самозабвенно играли в буриме и шарады. В доме у нее было принято не только чаевничать и часами взахлеб читать стихи, но и крутить тарелку, вызывать духов. По Москве того времени я это занятие уже не упомню.
Было много рассказов Натальи Евгеньевны о предвоенном Воронеже, когда все эти люди были еще живы и в силе. Я слушал о блистательном дерптском ботанике Б.М. Козо-Полянском, о воронежских краеведах до тридцатого года, когда они, как и большинство занимавшихся местной историей, по всей стране пошли под нож. Слушал, как собиралась и писалась история каждого пригородного села или слободы. Замечательные люди, что в нем родились, и замечательно красивые места в его окрестностях, родословия дворянских и купеческих семей и как было поставлено хозяйство в здешних черноземных имениях.
По Воронежской губернии проходила знаменитая Засечная черта, перерезавшая тракты и шляхи, по которым крымские ханы совершали набеги на Центральную Россию. Опять же именно здесь Петр Великий строил первый на Руси флот. И эти мои книжные знания, очень любимые и достаточно точные, шаг за шагом обрастали живыми людьми и их историями, делались своими, теплыми. Продолжалось это и дальше, все шесть лет, которые я проучился в Воронеже.
Воронежский университет был основан вскоре после того, как Эстония стала независимой. Тогда, в 1918 году, русская часть профессуры Дерптского университета, те, кто не поехал дальше на Запад – в Германию, Францию, Америку, – а решил вернуться обратно в Россию, перебралась в Воронеж, получив при разделе почти половину уникальной библиотеки. И вот с этим разделом уже у меня лично связаны две истории. Первая, повторяю, страшная.
В 1973 году, когда я был на втором курсе, выяснилось, что библиотека Воронежского университета переполнена и хранить книги больше негде, даже пожарная лестница – вдоль всех её пролетов до потолка стояли книги – была использована, других резервов не осталось. Но книги в стране продожали издаваться, университет продолжал их покупать, потому что учить советских студентов без написанного, например, Брежневым, было нельзя.
А дальше произошел естественный кризис роста, и университетское начальство, поразмыслив, решило – идеологии тут и на грош не было, – что те книги, которые студенты годами не выписывают, следует подвергнуть аутодафе. Были люди, которые предлагали сдать их в букинистический магазин, но он был всего один, и тамошний товаровед просто не знал, сколько могут стоить, например, инкунабулы. У него даже никаких соображений на этот счет не было, и опять все решили, что проще сжечь.
