Нильс чувствовал, как его тянут за дверь, ведут через передний холл, мимо дедушкиных часов, в северное крыло, через лестничную площадку, вниз на несколько ступенек, в кладовую. Фантастические тени бродили по стенам, сундуки прикидывались огромными гробами, манекены угрожающе увеличились в размерах, широкоплечие, с тонкими талиями, в груди воткнуты булавки. Рука Нильса задела липкую паутину, затянувшую плетеную колыбель; паук, черный алмаз, спрыгнул на пол и спрятался за лошадью-качалкой. Он дернулся, напуганный собственным отражением в дверце зеркального шкафа.
Сквозь щель в дальней стене проникал свет. Молча пересекая кладовую по световой дорожке на полу, Нильс прислушивался к тихим голосам по ту сторону перегородки. Через щель видна была кровать Торри и Райдера, частично заслоненная комодом. На ней лежала Торри, раздетая, беззаботно откинув простыню, прикрывавшую ей ноги. Подаренная Нильсом лампа-кукла стояла на прикроватном столике, обрисовывая теплым светом тонкие черты ее лица, груди, вздутый живот. Райдер выключил верхний свет и, обнаженный, склонился над нею, обхватив ее всю руками. В теплом свете лампы он ласкал губами зрелые груди жены, смуглая рука легко поглаживала живот, пальцы медленно двигались через холм ее чрева.
— Она, — Торри хихикнула, — она толкается, чудовище. Чувствуешь?
— М-мм… — Райдер поворачивал голову из стороны в сторону между ее грудями, ее рука следовала изгибам его спины. — Эй, — сказал он, подняв глаза, — кое-кто подглядывает!
Нильс видел, как Холланд дернулся, отвернулся и выключил фонарик.
— Ну и рожа, — добавил Райдер, и Торри снова хихикнула.
— А мне она нравится, — сказала она, потянувшись, чтобы расправить юбку-абажур хитрой, недобро глядящей куклы. — Хоп, вот она снова тут! — Она взяла его руку и положила себе на живот.
— Ну, поторопись, роди этого, — сказал он хрипло, — и мы сможем сделать другого.
Она подняла голову и посмотрела на него, лицо ее выражало нежность.
— Милый Райдер, — сказала она, прижав ладони к его щекам, — это должен быть очаровательный малыш. Красивый ребенок.
— Почему ты так уверена?
— Я знаю. Так Нильс сказал. Он сказал мне.
— Откуда он знает?
— Ну, это такая смешная игра, в которую они играют.
— Что за игра?
— Я называю их цыганами. — Понизив голос, Торри стала рассказывать об игре, о том, как она, и Нильс, и Холланд пытались стать деревом, птицей, цветком, и ей казалось, что это просто глупо. Однажды Ада привела их троих за каретник посмотреть на один из ее любимых подсолнухов, гигант в два раза выше ее ростом. Послушные Адиной воле, они смотрели, стараясь познать его. На что он похож? Цвет, строение; какой высокий, какой старый? Чем пахнет? Горячий — холодный. Твердый — мягкий. Она принуждала их юные мозги сосредоточиться, чтобы проникнуть в сердцевину цветка, в его суть, как это называла Ада. «Твой разум блуждает (это Холланду, забавлявшемуся вокруг зарослей подсолнухов — стойки на руках и кувырки, шаловливый блеск в глазах, сумасшедший Дон-Кихот). Смотри сюда. Смотри сюда». Она вела их странным путем по странной тропинке играть в странную игру. Подсолнух рассматривали, описывали, запоминали. Потом она спросила: «А что он чувствует?» И знаешь, что сказал Нильс? — продолжала Торри. — Он сказал: «Я чувствую прелесть». Разве это не чудесно? Затем ворона прилетела и стала клевать семечки подсолнуха — и Нильс заплакал, сказал, что ему больно. А Холланд…
