Еще издали, у низкого крыльца, приметил Кайгородов машину секретаря парторганизации. «На месте», — подумал, но тут дверь конторы открылась, и на крыльцо вышел сам Хворов; «газик», почихав, завелся: пришлось Ивану убыстрить шаг, крикнуть:
— Василий Семеныч! На минутку!
— А-а, развальщик дисциплины! — устало усмехнулся парторг. — Что ж это ты, дня не успел проработать, а на тебя уже докладную Исакова подала? Как так?
«Опередила», — подумал Иван.
— А я тоже с докладной, — сказал он. — Только в устной форме.
— На Исакову докладная-то?
— Да нет, о ферме. Скверные дела. Никудышные. Все там с головы на ноги надо ставить.
Парторг спешил на зерноток, а потому спросил:
— У тебя есть время?
— Часа три.
— Тогда садись в машину.
Когда «газик» набрал скорость, Хворов повернулся с переднего сиденья, облокотился на спинку левой рукой:
— Давай свою докладную. Выкладывай…
За будничными заботами прошла зима. Мороз спал неожиданно. Старики поговаривали, что еще недельки две продержатся холода — за это были все приметы. Но однажды под утро, только разлилась в воздухе матовая серость, потянуло с юга теплынью; в час-другой уличные сугробы потеряли белизну, повлажнели; с крыш заслезились стеклянные сосульки. Сладковцы ждали вечера — думали, подморозит, и покроется слякоть леденистой коркой. Однако южный ветер продолжал гулять над раскисшими дорогами.
Иван шел к ферме. Была она рукой подать от Иванова дома, а тут отдалилась на полчаса ходьбы — пришлось дать большой круг, выбирая сухое место.
За жердевой изгородью он увидел Голякова, сгружавшего силос.
— Ну как, Николаич? Силоса-то много?
Николаич буркнул что-то под нос и продолжал орудовать вилами, не взглянув на Ивана.
Кайгородов знал, что силосу кот наплакал, осталась одна резервная яма, не считая того немногого, что пока не выбрали; знал об этом Иван, но спросил, чтобы не проходить мимо молча: обижался на Кайгородова скотник.
После того как уволили бригадира фермы, Голякова трудно стало узнать. Не пил уже месяца три. Помрачнел, но держался. И работал так, что все диву давались — один обслуживал сто сорок коров, тогда как остальные пять скотников — немногим более двух сотен. «Все деньги загребешь, Николаич», — подсмеивались доярки. «Ничо, — отвечал тот, не глядя на женщин. — Будете работать, как Кайгородов, может, и вам перепадет». Одна отговорка была у Голякова, и, припомнив ее, Иван усмехнулся: стало быть, обижается. А напрасно…
Все шло привычным чередом. Получив долю силоса, Иван разложил его в кормушки — Таблетке и Звездочке, как рекордсменкам, побольше, остальным поменьше, по вчерашним расчетам, и, пока коровы сочно хрустели силосом, начал обмывать теплой водой розовые, с фиолетовыми прожилками, набухшие соски животных. От приятной теплоты коровы переступали ногами; оглядываясь, косили на Ивана добрыми маслянисто-черными глазами, тихо взмыкивали.
