— Я серьезен! — Он машет рукой. — Поэты должны страдать, чтобы писать стихи. Надо пережить по меньшей мере одну трагедию, иначе как ты сможешь ее описать? Такое не придумаешь.
— Но можно ведь писать о цветах, деревьях, птицах или океане…
— Пожалуй. А о чем ты писал?
Неожиданная смерть, неразделенная любовь, неутоленная похоть… Все сразу.
— Забудь.
Кит смеется, и этот звук успокаивает, как шорох дождя.
— Я так и знал.
— Не уверен, что это так устроено. Совсем не уверен. По мне, как раз наоборот. Чем больше ты чувствуешь, тем меньше у тебя слов, чтобы это выразить. Слова слишком ничтожны. Писать можно только о том, что уже отгорело и умерло.
Я думаю, что он снова станет меня дразнить, но он просто смотрит на меня. Серые глаза кажутся почти черными:
— Ага, — говорит он наконец.
— Что?
— Выходит, ты знаешь, каково это.
Глава 17
Кит
Театр «Роза», Лондон
17 декабря 1601 года
— Виола-Цезарио! — Голос Тоби эхом отдается под стропилами «Розы». Слышу я его раньше, чем вижу. Он громко топает по лестнице. После недавнего приема он начал звать меня той же странной кличкой, что и Шекспир. Я отвечаю ему тем же.
— Я здесь, милорд! — Я сижу, скрестив ноги, на краю сцены, в шапке, перчатках и куртке, стараясь не замерзнуть и не промокнуть. Уже наступили сумерки, свинцовое небо плюется дождем с самого утра, и мне становится все холоднее с каждой минутой. Но при появлении Тоби я мгновенно согреваюсь — словно бы и не рассталась с ним всего полчаса назад в «Глобусе». — Достал?
Речь идет о наших репликах, которые Шекспир в очередной раз поменял во время репетиции. Не знаю уж, как мы должны их запомнить — именно это Тоби ему и сказал. Было много криков. Кричал, разумеется, сам мастер. Он заявил, что мы все випигливцы. Насколько мне известно, слова такого нет, но по суровому выражению его лица все было ясно. Наконец Шекспир поручил кому-то записать для нас новые реплики. Разумеется, только одну копию. Ведь существует «литературное воровство», не говоря уж о «чудовищной трате времени», так что Тоби задержался, переписывая их перед встречей со мной. Не потому, что он такой великодушный. Просто я припугнула его поцелуем с Шекспиром.
Вместо ответа Тоби взмахивает двумя листками пергамента, а потом садится на сцену рядом со мной.
— Прости, что так долго. Пять актеров и одно перо. Пришлось ждать своей очереди. — Он закатывает глаза и протягивает мне мой лист.
Я вчитываюсь. Почерк у Тоби хороший, буквы петлистые, аккуратные, красивые, но не такие, как те, что пишут женщины. У него почерк джентльмена или поэта. А я и без того высокого мнения о нем. Мне кажется, о человеке многое можно сказать по тому, как он пишет. Йори лепит корявые крошечные буквы, будто что-то скрывает, а Шекспир царапает пергамент вкривь и вкось, как безумец. Хотя он и есть безумец.
