Я даже не пытаюсь казаться спокойной, на меня все смотрят, и даже Йори отвлекается от потира, который он начищает, и смотрит на меня.
— Почему мы не ушли в погреб? Почему не заперли дверь? Зачем вообще служить мессу, если она запрещена законом под страхом смерти?
Я уже вскочила. Лицо горит, ладони мокрые, сердце бьется неровно, как будто я снова оказалась в темных коридорах Ланхерна. Как будто я снова вижу, как падает меч, как убивают моего отца, снова опускаюсь на колени рядом с его телом, шепчу слова, которых он не услышит, и сжимаю его холодеющую руку.
Горе изменчиво, как корнуолльское небо. Я никогда не знаю, когда оно отступит, а когда схватит за горло, но сейчас оно меня затопило. Я считаю от пяти до единицы и стараюсь взять себя в руки: если Кейтсби решит, что я не владею собой, то отстранит от дела. А ведь больше у меня ничего нет. Я сжимаю пальцами нос, чтобы остановить слезы, но Кейтсби уже берет меня за руку сильной мягкой ладонью.
— Не надо. Не говорите того, чего не думаете. Не позволяйте забрать у вас еще и это.
В библиотеке уже стало тихо. Вовсе не из-за благоговейного отношения к прекрасной и опасной мессе Йори. Просто мужчины никогда не знают, что делать, если плачет женщина. Может быть, Кейтсби не в состоянии этого вынести, может быть, он пытается дать мне возможность побыть одной там, где такой возможности на самом деле нет. Но пока я сижу в его бархатном кресле сливового цвета и шмыгаю носом, слушая потрескивание огня в камине и пытаясь плакать потише, он вдруг говорит:
— Все начинается с идеи. Идеи непогрешимы и несокрушимы. В отличие от тех, кто их исповедует. Люди умирают, их имена забывают, а идеи живут еще сотни лет. Идея, чье время пришло, сильнее целой армии. Именно поэтому я создал этот заговор. Я верю, что он изменит мир. Не я, не мои люди, а идея. Но я оказался неправ.
Голос Кейтсби тих, как шелест прибоя, но он скрывает в себе мощь океана. Я больше не плачу, мужчины не ерзают неловко, Йори прекратил полировать потир. Мы все слушаем — не только ушами, но и всей душой.
— Идеи не пишут историю. Ее пишут люди, мужчины и женщины. — Он с улыбкой смотрит на меня. — Мы даем им жизнь. Если идея умирает, мы не можем ее оплакать. Но мы можем оплакать человека. Вспомнить его имя. Разве история — это не жизни величайших людей? Я медлил, не давая заговору имени, хотя оно было у всех великих заговоров. Но теперь, полагаю, мы можем окрестить его заговором Арунделов. В честь Ричарда — и Катерины, которая воплотит нашу идею в жизнь. И люди в очередной раз окажутся выше идеи.
