Актеры расходятся. Я иду за ними, поглядывая на Алара, Бартона и Альбана на деревянной лестнице, ведущей к задней двери. Бёрбедж с дружками уже ушли, так что новички оживляются, болтают, порой даже смеются. Снаружи быстро темнеет, небо на западе рыжеет и розовеет. Но скоро вся эта красота обернется уродством, распахнут двери бордели и пивные, и люди, у которых слишком много денег и времени, заявятся в них в поисках карт, выпивки и женщин.
Туда-то и направляется половина актеров, в том числе Алар и Бартон. Харгроув и другие сворачивают в Роуз-алей, улочку за «Розой» и «Глобусом». Они идут на север, в Бэнксайд, чтобы перейти на другую сторону Темзы и попасть домой. Я почти решаю пойти за Аларом и Бартоном, чтобы проследить за обоими разом, но почему-то смотрю на Кита. Он замирает посреди улицы, стоит в толпе, ожидая, пока остальные, не замечая, что он отстал, отойдут подальше.
Он поворачивает на юг, к «Розе». Там ничего нет, только театр, а за ним поля да пастбища. Этого уже хватило бы, чтобы я позабыл об Аларе, но тут Кит украдкой оглядывается через плечо, и я решаюсь. Жду, пока он отойдет на двадцать футов, и следую за ним.
«Розу» закрыли с год тому назад. Марло служил там главным драматургом, как Шекспир в «Глобусе». Когда он ставил там по шесть пьес в неделю, я бывал в «Розе» так часто, что и не сосчитаю теперь. Я хорошо помню и стены из обточенных бревен, и соломенную крышу, под которой птиц нынче больше, чем когда-то публики, и розовый сад, в честь которого театр получил имя. Теперь он заброшен, но розы не засохли, а разрослись, спутанные ветки щетинятся шипами и гнутся под тяжестью цветов.
Кит пробирается к заднему входу «Розы». Я понимаю, что парень уже бывал здесь раньше, очень уж уверенно он движется в сумерках; знает, что дверь заедает, знает, как ее нужно дернуть, а потом толкнуть, чтобы слетела защелка. Он заходит внутрь и прикрывает за собой дверь. Я жду несколько мгновений и следую за ним. На полпути к дверям я слышу высокий, сильный звенящий голос, взлетающий к стропилам театра, разносящийся в напоенном ароматами воздухе.
— Притворство! Ты придумано лукавым, чтоб женщины толпой шли в западню… Западню… — Кит замолкает, потом начинает снова: — А если женщина, то как бесплодны… — Он комкает пергамент, бурчит что-то и продолжает гораздо тише: — Обманутой Оливии надежды!..
Он репетирует. Теперь я понимаю, почему он такой хороший актер. Я повторяю его трюк с защелкой и проскальзываю наверх, в ободранную гримерную. Я смотрю, как он меряет шагами сцену, как в задумчивости грызет ноготь, бормочет свои реплики снова и снова. Света не хватает, чтобы читать слова, но, возможно, так и задумано: темнота заставляет его напрягать память.
