— Лучше бы остался старый Апис, — несколько тише заметил Маркиан.
Фригерид вздохнул.
— Давай лучше о бабах.
— …Но что тебе в делах наших, славный стратилат? — риторически вопросил авва Пафнутий. — Мы прослышали, что в твоих владениях, в одной крепости в Восточной пустыне, свили змеиное гнездо злейшие бесопоклонники из язычников, иудеев и еретиков. Что они добывают из фараоновых гробниц волшебные письмена и талисманы и что в своей крепости творят нечестивое волхвование, неистовое беснование, призывание демонов и всяческую прочую гибельную скверну. И прежде чем препоясаться на брань во имя Христово, спрашиваю тебя, славный Секундин: с твоего ли ведома это творится? — В голосе монаха зазвучала угроза. — Или, может, военачальник той крепости учинил своеволие?
— Ничего об этом не знаю, авва. — Голос дукса был твёрд. — Назови крепость. Назови имена.
— Услышь это из первых уст. — Пафнутий обернулся к своим спутникам. — Брат Онуфрий! — обратился он неожиданно кротко, даже любовно. — Выйди, поведай свою историю!
Тощий жидкобородый монашек выступил вперёд.
— Я Онуфрий из Гелиополя, переписчик-каллиграф, — тихо заговорил он, не поднимая глаз. — Однажды в мою лавку зашёл александриец, одетый как философ. Дал ветхий папирус фараоновых письмён и заказал копию. Я сказал, что не понимаю этих знаков. Он сказал: «Понимать не нужно. Просто перерисуй в точности». Я спросил: «Это чернокнижие?» Он ответил: «Плачу по драхме за строку». И алчность обуяла меня. Каждую неделю александриец приносил свои колдовские письмена, и я переписывал…
— Имя! — строго перебил его дукс. — Мне нужны имена!
— Ливаний, — проговорил каллиграф, опуская голову ещё ниже. — Ливаний, сын Евмения. Я знаю, потому что иногда он платил расписками на банк Апиона. Примета — шрам на шее… очень заметный шрам. Он сказал, что был ранен двадцать лет назад, когда в Александрии язычники с христианами бились за храм Сераписа. Ещё однажды проговорился, что едет к друзьям в какую-то крепость по дороге на каменоломни Клавдия. Я работал на него от месяца паопи до месяца фармути и радовался хорошему заработку. И вот однажды мне явился во сне диавол. Он разжёг костёр из тех переписанных папирусов, хохотал и восклицал так: «Сам себе ты, глупец, наделал растопки для огня, чтобы гореть в геенне!» И после того я покаялся, и сжёг чернокнижные папирусы, что у меня были, и принял монашеский постриг.
Онуфрий поклонился и отступил к братьям, за спину Пафнутия. Висело молчание.
