2
Басовыми звуками виуэлы[2] и щелканьем глиняных кастаньет отмечали повсюду скорое отбытие кораблей. Моряки с «Ла-Гальярды» танцевали сарамбеке[3] с вольноотпущенными негритянками, перемежая танец куплетами — как в той песенке «Девчонка из Ретоньо», при исполнении которой руки хлопали по тем предметам, названия которых опускались. Шла погрузка масла, вина, пшеницы, и индейские слуги Веедора[4], желавшие поскорее вернуться на далекую родину, тоже в ней участвовали. По дороге в порт наш будущий капеллан нахлестывал животину, груженную мехами и трубами переносного органа. Когда мне попадался кто-либо из эскадры, то были чересчур шумные, на публику, объятия, и тут же смех и хвастовство — все, чтобы только женщины выглянули из окон. Мы были словно люди особой породы, выкованные для успешного выполнения миссии, которая не по силам ни булочнику, ни чесальщику овец, равно как и торговцу, нахваливающему в патио перед кумушками украшенные рюшем голландские рубахи. Посреди площади — медью на солнце — шесть труб Аделантадо[5] слились в едином звучании, а бургундские барабаны рвали барабанные перепонки, и ревел, словно вот-вот укусит, тромбон с драконьей пастью.
В пахнущей кожами и сафьяном лавке отец мой вяло, как всякий, у кого голова занята ожиданием, тыкал шилом в стремянный ремень. Он с тихой грустью обнял меня, возможно, вспомнив ужасную смерть Кристобаля, моего друга по детским шалостям — его пронзили стрелы индейцев в Бока-дель-Драго. Отец знал: всем тогда приспичило плыть к Индиям, хотя умные люди поговаривали, что вся эта затея — сущее надувательство для большинства и выгода для очень немногих. Отец с гордостью показал плоды своего труда и похвастался честью — безусловно, не меньшей той, что добиваются во всяких там опасных миссиях — нести на святой процессии штандарт кожевенников; он вознес хвалу обеду на столе, полной чаше в доме и спокойной старости. Но, возможно, слыша веселье на улицах и понимая, что вряд ли разумные доводы что-то изменят, он легонько подтолкнул меня к комнате матери. Этой минуты я боялся большего всего, и мне пришлось сдерживать слезы, когда она заплакала, узнав от нас только сейчас о моем отъезде, когда всем давно было известно, что мое имя занесено в книги Каса-де-Контратасьон[6]. Я возблагодарил мать за молитвы Деве Марии, покровительнице мореплавателей, о моем скором возвращении, пообещав ей все, чего она хотела от меня — не вступать в греховные связи с женщинами, которые по наущению дьявола для большего смятения и заблуждения простодушных христиан, не искушенных видом бесстыдно выставленной напоказ плоти, жили в наготе совсем не райского толка. Понимая, что бесполезно умолять того, кто уже спит и видит дальние страны, моя мать принялась с печалью в голосе расспрашивать о надежности судов и опыте капитанов. Я приукрасил качества «Ла-Гальярды» и преувеличил опыт команды, сказав, что лоцман был ветераном Индийских кампаний, соратником Нуньо Гарсии
