У нее эта воля, кажется, наличествует, и в немалой степени. Конечно, здесь уже осознанное призвание. Теперь надо только укрепить его, дать опору для дальнейшего развития. То, что она остается при кафедре, хорошо и для нее и для кафедры. И для него тоже, кстати. Ему уже почти сорок, но, работая с двадцатилетними, он чувствует себя сам двадцатилетним, влюбленным и в работу и в жизнь. Впрочем, влюбленность тут, очевидно, ни при чем. Это в романсах все про любовь да про любовь поется. И очень громко при этом. А ведь истинная любовь — это всегда что-то затаенное, незримо и нетронуто вызревающее… Хотя… хотя… в сущности говоря, все это, вероятно, вовсе не идет к делу. Любовь, как и музыка, как и математика, — это, по-видимому, какой-то особый дар. Ему, закоснелому холостяку, пожалуй, и размышлять на этот счет ни к чему. Отчего же в таком случае все-таки размышляется? Э-э, а кто вообще может похвастать тем, что знает что от чего…
Федор Платонович поднялся из-за стола и начал выхаживать мимо доски, испещренной цифрами, буквами, знаками. Потом остановился и, наклонив голову, постоял напротив доски, искоса вглядываясь в написанное.
— Умница, — сказал он громко и, повернувшись, пошел к двери.
Весь следующий день вышел у Веры хлопотливым, растрепанным и поначалу неудачным. С утра, по обыкновению, зашел за ней Жора Калинников, чтобы идти в университет. Но вместо дружного вышагивания по гранитным плитам Университетской набережной и оживленного разговора о бывшем, сущем и будущем вышла вдруг неожиданная ссора. Вера убежала в университет одна и всю дорогу злилась и на себя и на Жору, главным образом, конечно, на Жору.
Он часто вызывал у нее непонятное раздражение. Непонятно оно было потому, что казалось беспричинным. Он бывал с ней всегда небрежно-остроумен, приятельски покровительствен и грубовато-нежен. Все это органически присущее Жоре и издавна знакомое в нем Вере, случалось, беспричинно начинало раздражать ее. Остроумие казалось плоским, приятельство вульгарным, а нежность назойливой. Больше всего в такие минуты Веру раздражало то, что Жора как бы не принимал в расчет ее раздражения. Он продолжал болтать и пошучивать, пытаясь то и дело целовать Веру. Это совершенно выводило ее из себя.
— Неужели ты не видишь, что ты мне противен? — возмущалась она, отстраняясь от Жоры.
— Ну-ну, — говорил он примирительно. — Ты преувеличиваешь.
Его покладистость раздражала ее еще больше, чем назойливость. По любому поводу и вовсе без повода Вера принималась препираться с Жорой, и все обычно кончалось тем, что Вера убегала от него прочь.
