Однажды «средний» пришел, наглухо застегнутый, прямой, будто проглотил аршин. Не удостоив меня вниманием, насмешливо ткнул он пальцем в Ивана Михайловича:
— Ты все еще рядишься в эту дурацкую блузу? Это плебейство унижает тебя и всех нас.
— Ну тебя-то это не касается! — отрезал Иван Михайлович.
— То же самое вы говорили, когда я предупреждал, что дурные наклонности приведут Николая на каторгу.
— Перестань, Василий, — взмолилась бабушка, указывая глазами на меня.
Я с самого начала разговора попытался уйти, но было как-то неловко. Теперь я осторожно, по стенке, проскользнул к себе в комнату.
— Вас не спрашивают, сударыня, — услышал я трескучий голос Василия Михайловича.
— Николай всегда был честным человеком, и я рада, что у меня такой сын, — ответила бабушка.
Притворив дверь, я сел на стул, вцепился в него обеими руками. Еще бы немножко, — и я вытолкал бы в шею этого господина.
Но кто-то постучал в дверь. Вошла бабушка, остановилась посреди комнаты, опустив руки, глядя на меня тихими, чуть припухшими глазами, сказала спокойно:
— Извините, Дмитрий, неловко получилось.
Я не знал, что ответить, да она и не ждала каких-нибудь моих слов; ей нужно было высказаться…
Судили Николая Насырова при закрытых дверях; допустили только родственников. Николай пробовал защищаться, но на него обрушили такие факты, которые могли запомнить только очень близкие люди. Я даже не мог представить, слушая бабушку, как пережили Насыровы, когда узнали, что родной отец Николая день за днем по крохам готовил тюрьму для старшего сына, который ничего от него не таил.
Бабушка отреклась от мужа, Иван Михайлович — от отца. А тот в конце концов спился и умер под забором. Только средний из его сыновей чтил память своего родителя…
Рассказывала бабушка коротко и сухо, будто читала по газете заметку в разделе «Происшествия»; и только по растерянному движению пальцев, перебиравших платок, можно было догадаться, чего ей это стоило.
— Иван всех нас кормит, — закончила она, вдруг посветлев, и мелкими шажками вышла.
5
Что ни день все подробнее узнавал я локомобиль. И машина, словно живая душа, тоже узнавала меня, становилась проще, послушнее. Иван Михайлович, азартно поблескивая глазами, без устали меня натаскивал. Колесо сбоку оказалось маховиком, часы — манометром, показывающим давление пара, железный корпус содержал в себе котел, топку, паровик и питательное устройство. С шумом и фырканьем ходили поршни, посвистывал золотник, из трубы, установленной торчмя, буйно вырывался дым. Литое тело машины трепетало от напряжения, бур на вышке принимал его и яростно проклевывал землю. А машина покорялась мне, потому что без меня не могла жить.
