3
Новый день, по-осеннему холодный и смурый, еще выбеляет над гребнем гор узкую полосу неба, и рваные седые туманы кутают затон, стылую Волгу, а поселок уже не спит: вьются, полощутся на слабом ветру пестрые печные дымки, стонут, гремят цепями колодезные лебедки, перебрехиваются по дворам продрогшие за ночь голодные псы, и вдоль кривых улочек и проулков скользят, жмутся к плетням людские тени, большие и маленькие, едва различимые в ранней утренней мути.
Денис выбежал из барака, поежился от охватившего всего его промозглого холода и, туже запахнув на груди брезентовую, прожженную во многих местах рабочую куртку, торопливо зашагал улицей, направляясь к затону.
Неожиданный зычный, что дьяконская октава, неурочный гудок судоремонтного завода пронесся над пустырем, над пробуждающимся поселком. Денис остановился, оглянулся на шедших позади взрослых, как и он, застывших на полушаге. Гудок оборвался так же внезапно, как и возник, будто устыдился своей оплошности, выждал, обрадовался, что все ему сошло безнаказанно, и вдруг снова разбудил тишину утра, рассыпался на веселые дурашливые погудки. И снова смолк, умчался над затаившей дыхание рабочей слободой в горы.
Еще несколько секунд Денис и те, что стояли позади, ошеломленные необычной и неурочной побудкой, молча смотрели в сторону Волги, на смутно проглядываемые вдали очертания затонских построек. И вдруг, не сговариваясь, не разбирая тропинок, бросились со всех ног пустырем, сталкиваясь и обгоняя друг друга. Бежали и те, что были далеко впереди, справа и слева. Бежали молча, сосредоточенно, как спешат поглазеть на какое-нибудь бедствие или катастрофу, подхлестываемые более любопытством, чем долгом. Бежал, тяжело выбрасывая большие отцовские ботинки и разметывая жижу, и Денис, подгоняемый дружным людским потоком, остановить который было уже невозможно.
На неогороженном дворе судоремонтного тесная большая толпа окружила городского оратора, черная, взлохмаченная ветром голова которого высилась над пестрой мешаниной картузов, кепок и шапок. Голова то обращалась лицом к стоявшему на штабеле Денису, и тогда до его слуха долетали тяжеловесные, рубленые слова, то показывала ему черный затылок, и слова терялись в людском гомоне, не достигая Дениса. «Империализм»… «Провокация»… «Максималисты»… «Контрреволюция» — новые, непривычные слуху слова метались над растущей толпой, будоражили ее, вызывали в ней то волну одобрения, то гнева, пугали Дениса: значит, у революции есть опасные враги? Значит, то, о чем еще давно мечтал отец, может не сбыться? И он, Денис, и вся его семья никогда не выйдут из их сырого, холодного барака, а купец опять будет ругать артельщиков и заставлять их до ночи латать его ржавую баржу?..
