Увлеченная гортанным, полным затаенной энергии голосом сына, Стефани кивала в такт его словам и, казалось, слышала в них тихое позвякивание автоматических кассовых аппаратов, о которых Арчи не упоминал, но чей конечный ежевечерний итог определит успех всего начинания.
«Все меняется, Папа!» — Шепот Стефани звучал у него в ушах, и он опять, больше по привычке, чем сознательно, подумал о круге, который — как для покойного Ахиллеаса — вот-вот неумолимо сомкнется, чтобы уже не разомкнуться никогда.
За свою жизнь Ахиллеас добросовестно и усердно копил деньги, чтобы в конце концов лечь в белую меловую землю этого побережья.
Странной, неприемлемой казалась ему такая жизнь, но не потому, что он не мог ее понять — просто сокровеннейшая суть его была, видимо, создана как-то иначе.
И еще он подумал: «Ахиллеас умер спокойно, окруженный родными, друзьями, соотечественниками, в полном убеждении, что завершает свою жизнь единственно возможным и достойным образом. Ушел, передав имя, состояние и планы в надежные руки, не задумываясь ни о возрасте, ни о силах, растраченных в скитаниях по всему миру. И, вероятно, даже в свой последний час испытывал счастье от сознания того, что все мы — странники в этом мире, и что каждый из нас — лишь звено в бесконечной цени времен и жизней. Он не забыл, как Ахиллеас внушал ему эту непреходящую истину, перебирая сильными, костистыми пальцами крупные бусины четок. Он никогда не мог понять этого занятия, что, впрочем, не помешало ему принять от Ахиллеаса в подарок одну из его янтарных бусин, обладающих магнетическими свойствами. Ахиллеас сам выбрал ее и снял с льняной нити в такой же вот, как сегодня, неподвижный, невыносимо душный день, когда он в очередной раз возвращался из южных морей под северное дыхание вечнозеленых лесов Айдахо.
Серебристый блеск лагуны за разноцветными нитями входа внезапно померк, в зале потемнело. В дальних углах зажглись висевшие у стен гроздья электрических лампочек. Почувствовалось какое-то движение, хотя воздух по-прежнему оставался неподвижно тяжелым.
Он выглянул наружу. В узкие просветы между нитями, сквозь которые тем лучше было видно, чем они были гуще, смотрело посеревшее небо. Под его ровным, приглушенным у горизонта светом все краски приобрели необычайную отчетливость. Дома на берегу, зеленые фонтаны пальм, лодки, катамараны — все словно бы притихло в ожидании молниеносного неудержимого удара воздушных масс. Где-то вдали, в глубине залива, под тугими, громоздившимися до самого неба серо-стальными тучами, как всегда в это время года и суток, разразилась гроза; там кипело море, позеленевшее, яростное, а на сотни миль вокруг просторы цепенели во внезапно разверзшемся гигантском вакууме. Ни один даже самый легкий листок не шевелился. Все замерло. Но он знал — напор далекой воздушной спирали сверлит море, бешено давит на невообразимые тонны воды, и мертвая пульсация глубинной зыби уже раскачивает даже мелкую лагуну Тарпон-Спрингса.
