Конечно, это всё пустые выдумки. Вот была бы смешная картина: Марта вылезает из двуколки и тут же проваливается по колено в грязь; прошло столько дождей, что лужи уже не просыхают, и башмаки, облепленные грязью, мгновенно превращаются в звериные копыта. Марта кое-как выбирается из лужи и с трудом ковыляет к крыльцу, чавкая по вязкой жиже, а на подоле ее дорожного платья теперь красуется темная каемка. Марта явно смущена и не знает, куда присесть, вокруг нет ни одного стула из полированного дуба или удобного кресла-качалки, стоит только неотесанная занозистая длинная скамья. Приветливая улыбка уже сползла с лица Марты, но тут матушка протягивает ей дымящуюся кружку, и она вспоминает о хороших манерах: с благодарностью берет кружку, надеясь, что в ней горячий шоколад, на самом деле, это индейский травяной настой, который тоже согревает, но по вкусу больше смахивает на белену. Тут приходит Оглобля и отвешивает ей церемонный английский поклон, а Марта делает реверанс, уставившись куда-то мимо него, отчего бедняга, конечно, чувствует себя нелепо. Потом Мэй отводит гостью в знаменитую комнатку с крахмальной постелью, и это вообще катастрофа, потому что один из пауков, c которыми дружит Мэй, развесил вместо гирлянды прекрасную паутину на балке прямо над подушкой; он, видимо, хотел так поприветствовать девочку, но Марта принимается отряхиваться и прочесывать руками волосы, как будто бедный паук поселился прямо у нее на голове. Мэй улыбается про себя, а потом смеется уже в голос, так застает ее матушка, она гладит дочь по голове, будто хочет стряхнуть с нее эту дурь.
Письмо дописано; Мэй перечитывает его: как обычно, того, о чем она умолчала, гораздо больше, чем уместилось в письме. Мистер Джонсон, Оглобля и даже ненавистный мистер Пэрри, который держится так, будто кол проглотил, – все они, по сути, их гости, которым повезло делить хлеб с ее отцом, беседовать с отцом, возделывать землю бок о бок с отцом; чужаки, которые приехали издалека, они как лишняя мебель, которая неуклюже громоздится в слишком тесном жилище. Вообще-то в Раю довольно тесно – и с приходом холодов становится даже теснее, потому что все теперь больше сидят дома. Правда, есть еще хлев, и, если бы там держали коров и лошадей, в нем было бы хорошо и тепло от их дыхания; но сейчас он стоит пустой, и от резкого запаха прошлогоднего сена, смешанного с пылью, тут трудно дышать. Мэй так хотела бы завести поросенка: они такие смышленые и чистенькие; или, на худой конец, гуся – но отец не разрешает: животных нельзя эксплуатировать никоим образом. Поэтому на столе никогда не бывает масла (ведь сначала оно было молоком, а молоко – это опять же корова) и даже меда (рабский труд пчел – только не это!), а уж тем более яиц (нельзя разорять курятники), или мяса (убийство вообще ужас), а одежду они носят только из льна, и уж точно не из шерсти (бедные овцы, которых безжалостно стригут). Конец сентября, и уже ударили первые морозы, так что они кутаются в слои одежды и становятся похожи на куколок бабочек, которые плетут вокруг себя кокон. А может, даже на мумий. (Правда, Мэй не знает наверняка, как на самом деле выглядят мумии: она читала про них в книжках, но картинок там не было, так что толком не разберешь. В Европе есть целые музеи, набитые мумиями, – как было бы здорово там побывать!) Вот матушка не стала отказываться от своих платьев, скромных, но очень удобных. Впрочем, отец первый изменил правилам, он никогда не расстается со своим длинным черным сюртуком и выглядит в нем очень элегантно: большой, статный, с окладистой бородой и густыми непослушными волосами. Вид у него и вправду внушительный, особенно рядом с тщедушными англичанами. Мистер Пэрри то и дело морщит нос, свой длинный багровый нос, который достает у него чуть не до подбородка: он уже упоминал не раз, что ожидал более суровых правил, что тут неподалеку есть коммуны и
