Мэй часто об этом задумывается. Вот, для Джун счастье – это тряпичная кукла, или прокатиться у сестры на закорках, когда устала, или оборвать цветок, лепесток за лепестком; для Эйприл – коробка красок и стопка бумаги, которую не надо ни с кем делить и беречь, а еще смотреть вокруг и рисовать все, что видишь и не только. А для себя Мэй еще не решила: бегать по лесу, беседовать с Прекрасным Господином? Или, пожалуй, тоже бумага, но к ней не краски, как у Эйприл, а чернила с пером. Ведь когда Мэй пишет, время как будто останавливается и весь мир перестает существовать, она забывает обо всем и видит только белый лист бумаги перед собой, и слова, которые выскальзывают из-под пера и выстраиваются в ряд – такие точные и такие красивые. Она не чувствует ни холода, ни жары, забывает и о Рае, и о своем маленьком будничном аде, где она мучается тем, какая она неправильная, плохая, эгоистичная и одинокая. Все, что она делает – бегает по лесу, беседует с Прекрасным Господином, играет с Двумя Лунами, думает, злится, – на бумаге получает вторую жизнь и не исчезает. Писать – значит помнить, даже лучше: помнить, что надо помнить. Правда, всегда приходится выбирать. Мэй жалко того, что все-таки ускользает, жалко всех потерянных воспоминаний, которые неизвестно куда деваются – должно быть, становятся легкими, как облака, и плывут по небу. А вдруг они цепляются за слишком высокие деревья да так и остаются там висеть в надежде, что кто-то рано или поздно за ними вернется? Интересно, что будет, если по ошибке подхватить чужое воспоминание?
А для родителей что такое счастье? Для отца – чтобы его кто-нибудь слушал, чтобы он мог развивать свои мысли и идеи, читать, писать, размышлять и учить. Для матушки – счастье, когда рядом отец и они, дети. Заботиться о них. Но разве можно всегда думать только о других? Значит, должно быть еще что-то свое, что делает ее счастливой. Может, оно таится в том самом сундуке?
Как бы то ни было, когда Мэй хочет увидеть свое отражение, у нее есть только одна возможность: Уолден. Бывают дни, когда поверхность пруда совсем неподвижна, будто стеклянная. Мэй ложится на мостки животом – косички, как две змеи, так и норовят скользнуть в воду, приходится их придерживать, – и смотрит. Ее мокрый двойник очень серьезный, выражения лица не понять, потому что вместо глаз – маленькие темные пятна; возможно, что-то его беспокоит. Мэй протягивает руку, чтобы осторожно погладить свое отражение, поверхность подергивается рябью, ее двойник растворяется, миг – и его больше нет.
