Он проник в магазин с заднего входа, надеясь обнаружить в подсобке хоть какой-то алкоголь на хранении. Это был вариант «НЗ», после которого, Вадику обычно прилетало от домашних. И именно сегодня его как раз прижало, и он решил воспользоваться планом «Б».
Не найдя в подсобке ничего сто́ящего, Вадик попробовал вломиться в торговый зал, однако, плотность двери была выше плотности тщедушного тела алкоголика и больно тюкнувшись о твердое деревянное полотно, он откинулся назад, завалившись спиной прямиком на небольшое лежбище. Решив дать себе немного времени и отдышаться, он через пять минут уже благополучно дрых, неаккуратно развалившись – как упал, так и заснул.
– Сука, ты… И мразь! – Алка уселась на пол и вытерла рукавом накатившие слезы. – Ненавижу тебя. Тряпка поломойная… Ну почему, ты все время всем всё портишь?
Она посидела еще минутку, собираясь с мыслями, а потом схватила банку со спиртом и выйдя в зал – заперла за собой дверь на ключ.
Магазин горел ярко и долго. Тушили всей деревней – бабы, причитая, бегали с ведрами, а мужики покрякивая и тяжело дыша подхватывали перегоревшие балки и доски баграми, оттаскивая их в сторону; но все было тщетно – слишком старым было здание и в один момент почерневший остов обрушился, обвалив за собой остатки ветхих стен и последний раз, вспыхнув снопом искр до самого темного неба – обжег высоко висевшие звезды.
***
– Почему ты все время молчишь? – Не выдержал Вовка. Он уже вторые сутки был взвинчен донельзя – нервы совсем сдавали, и он постоянно курил, одну за одной, сигареты. – Тебе что – все равно?
– Нет… – Помедлив и еле слышно ответила Алка.
Они сидели на краю леса, облокотившись спинами на покрытые мхом валуны, когда-то стащенные сюда с полей. Их сложно было различить на общем фоне – люди и камни были одинаково серыми, и вместе, как одна неразделимая и молчаливая группа, упорно смотрели в бесконечно уходящее в горизонт поле.
– Он же твой отец…
– Да…
– Ты даже не плачешь…
Алка упорно продолжала смотреть вдаль, а вся ее поза и взгляд, отражались в печальной монументальности и весь её вид выражал немую скорбь, которая бывает, только когда человек перенес невыразимую боль, принеся в жертву нечто глубоко сакральное. Что можно было сказать ему – этому никчемному, эгоистичному трусу, который только скулит разрываемый страхом изнутри. Что может понять этот маленький, глупенький пацанчик, все мужество которого сводится к мелким хулиганствам? Что он может видеть и замечать, кроме своего бешено бьющегося в истерике, маленького сердечка? Как он сможет это все понять? Если он даже сам не понимает – о чем спрашивает? Глупые вопросы – глупого, незрелого мальчишки.
