КУДА ПОШЕЛ МОЙ ОТЕЦ И КУДА ОН БОЛЬШЕ „НОСА НЕ СУНЕТ“
— А я знаю! Я все знаю! — заверещал кто-то, едва я выскользнула на улицу из домика Рочкене.
Прыгая на одной ноге, бессовестно вопил и кривлялся Казюкас. Тот самый Казюкас, брат Анупраса, первый озорник в Гургждучай.
— Что ты знаешь? Что?!
Возьмет и выболтает мою тайну! Он, наверное, крался по пятам, когда мы с Эле шли и шептались. Влетит мне из-за него от матери, достанется от отца, и снова они поссорятся. Эле тоже не погладит меня по головке за то, что я всем хвастаюсь, болтаю.
— Говори, чертополох! Говори сейчас же!
Казюкас уже свыкся с «барсуком», но «чертополох» ему не нравится.
Еще не такие словечки отпускают по его адресу разъяренные женщины. Сколько он яблоневых веток сломал, сколько стекол в клетях или баньках высадил! «И за себя и за слепого озорничает», — говорят люди. И похож Казюкас на чертополох. Давно не стриженные волосы взъерошены, длинный нос-закорючка облупился, штаны драные, как будто его собаки таскали. И не наши, деревенские собаки, а те, дикие, что из уссурийских краев завезли.
— Ладно, я чертополох! А ты Марте, Марте, пошла!
— Ах так, я Марте? Я тебе покажу, негодник ты бесстыжий! А сам, знаешь кто ты, знаешь? Сейчас услышишь, сейчас…
Ну ладно, пускай я Марте. Больше ничего на меня не скажешь, а на Казюкаса… Да, женщины в сердцах называют его подзаборником! Казюкас не виноват, что его отец пьяница, что он бросил мать с тремя детьми и подался за легким хлебом. Старший, Анупрас, слепой, и потому ему приходится варить пиво из свеклы… А иначе как бы они прожили? Варит он отвратное пойло и продает. Ни Анупрас не виноват, ни этот вот, Казюкас. Но если Казюкас и не виноват, так почему же он других обижает? Нет, все равно я не назову его подзаборником!
— Не будем ссориться, Марте, — говорит и Казюкас, перестав дурачиться. — Я тебе лучше открою свою тайну…
Он сказал это таким мирным, нежным голосом, что даже «Марте» уже не злит меня. Нечаянно вырвалась у него эта «Марте». А кроме того, я первая заорала: «Чертополох, чертополох!»
— Не нужны мне твои тайны, — говорю. — Ты мне лучше скажи то, что сначала хотел сказать!
