— А зачем вы её с собой привезли? Не могли же знать, что пригодится?
Я хмыкнул — квизари есть квизари, дотошная, — и ответил:
— На всякий случай. Думал, вдруг подарю такой же красивой девушке.
Щёки Ании отчего-то опять заалели, хотя в коридоре точно не было никакого мороза.
— О, вот как… Ладно, — и забрала у меня брошь из рук. Потом мы ещё немного поговорили, прошлись по коридору. Кажется, девчонка немного оттаяла — думаю, толчком послужило то, что она чувствовала себя виноватой передо мной. А потом ещё и моя помощь.
Но прежде чем уйти, Ания напомнила мне о прошлом. Посмотрела в глаза испытующим взглядом и неловко проговорила:
— Мне любопытно… вы там, в библиотеке, заявили, что я не похожа на брата. Когда вы с ним встречались и где?
…Передо мной встала, как наяву, тронная зала. Я снова стоял там и держал мать за руку, а она — всегда спокойная и сдержанная Эйрин из рода Гис — была в панике. Потому что моего отца судили наравне с его братьями, и ей тоже грозил год заключения в Ирлигарде, хоть она и не была Ассту.
Целый год, а отцу — и того больше.
У меня не было права ничего говорить, не было права заступаться за родителей. Мать притащила меня и двоюродных братьев — совсем маленьких, пять и шесть лет, — чтобы смягчить приговор отцу. Мол, он как дядя должен смотреть за племянниками, и как отец — за единственным сыном.
И альгахри — Иэрэм — дрогнул бы. Если б рядом с ним не стоял высокий, плечистый, весь в чёрном, с чёрными же зализанными назад волосами, с бледной, как сама смерть, физиономией Ирр-Каэм.
— Все взрослые Ассту должны быть наказаны, — разнёсся его голос по зале. — Мне был дан решающий голос в этом деле, и вот моё решение: никакого снисхождения! Ни к одному! Они не были милосердны к моему роду. Я настаиваю на том, чтобы Ассту получили то, что им причитается.
Его увесистые кулаки были сжаты, словно чёрный дракон собирался размозжить чью-то голову. И такими кулачищами он смог бы, я не сомневался.
Я видел, как отец — мягкий, добрый, жалкий — пытается что-то возражать. Слышал, как мать тихо плачет. Она никогда при мне не плакала! Я пытался что-то сказать, хотя мне не было положено. Заступиться за отца, за нашу маленькую семью, которая всегда держалась особняком от остального рода Ассту. Но меня никто не слушал.
А когда вынесли приговор — отцу пятнадцать лет заточения в Ирлигарде, матери один, — я смотрел не на родителей, а на Каэма.
Его глаза горели торжеством, и он улыбался.
