— Придется добывать огонь по способу австралийцев.
Срубили сухую лиственницу, вырубили два куска и начали тереть их один о другой до онемения пальцев. Дерево становилось горячим, но загораться и не собиралось.
Вместе с моросящим дождем начала срываться крупа. Ветер, смешиваясь с ревом реки, сквозняком свистел в ущелье. Темно — хоть глаз выколи.
— Видимо, австралийцы не из лиственницы огонь добывали, — констатировал Вершинин.
— Давай рубить деревья, иначе окоченеем, — предлагает Грязнов.
Топор переходил из рук в руки. Ожидающие топор продолжали тереть лиственничные куски, «сушили» спички и нет-нет, да чиркали, чтобы убедиться, что испорчена еще одна спичка. Уже всем было ясно, что эти спички зажечься не могут, и все же мы продолжали их чиркать о давно уже стертую терку, надеясь на чудо. Но чуда не произошло. Надежды отлетели вместе с последней спичечной головкой.
Одно спасение — рубить деревья. Но тело все сильнее сковывала смертельная усталость. Овладевало безразличие ко всему, кроме холода. Окоченевшие пальцы не гнутся, топор, делая неверные удары, того и смотри вырвется из рук. Конечно, за время рубки не успевали согреться. Совершенная тьма. Даже силуэтов сопок и деревьев не видно. Ревела Огоджа. Сыпался мелкий дождь пополам с крупой. Порывы ветра старались добить еле живой организм.
Ожидая своей очереди рубить, я стоял, опершись плечом о ствол ели, стараясь хоть немного спрятаться за ним от ветра, и уже не чувствовал своего тела…
Вдруг мне стало тепло. Я в Москве. Яркий солнечный день. Солнышко блестит в позолоте кремлевских шпилей. Весело звеня, трамвай спускается по Моховой к Манежу. В белом костюме я иду, размахивая полевой сумкой, к университету. Меня догоняет мой друг — физкультурник Долька Перельман. Странные привычки у этих физкультурников: им некуда девать избыток силы, и они стараются применять ее всюду. Он изо всей силы хлопает меня по плечу вместо приветствия и весело орет: «Здорово, Юрка! Юрка! Юрка, что с тобой?»
— Как что?
Я открываю глаза. Ничего не вижу. Кромешная тьма, но слышу, как ревет Огоджа, скрежеща валунами. Лежу навзничь. Лицо сечет крупа. Меня толкают все трое, трут лицо, руки, грудь.
Обнаружив, что пропускаю очередь греться топором и не отзываюсь на зов, товарищи в полной темноте нащупали меня и после значительных усилий вернули жизнь окоченевшему телу.
— Амба! — кричит Матюков. — Снимай с себя все! Раздевайтесь все догола.
Он хватает топор и с остервенением отрубает щепки от сухой лиственницы. Щепки раскладывает на гальке под той самой пихтой, облюбованной для Ночлега, близ кучи бревен и хвороста так и не зажженного костра.
