— А Колька Лохмаков бутерброд с семгой принес, надкусил и выбросил. Скажете, не богатый? И в школе учительница врет. Все врут.
В этом «все врут» он крутился, как заколдованный. Присвоив эту нехитрую идею, он уже считал себя выше других. Об Анфисе говорил с презрением, ничего ей не прощал, все ставил в счет: и ссору с Капой, и слезы, и то, что полы моет за деньги, а главное, что врет. Разубеждать его было вполне бесполезно, он от этого коснел еще больше. Раз он сказал с испугавшей меня интонацией покойного Федора:
— Душит она меня…
Отца он поминал не особенно часто, но видно было, что помнит, любит. И как в зоопарк ходили, и как выточил ему Федор пушечку, заложишь туда горошину — стреляет.
А однажды Вадим сказал слишком уж по-взрослому, по-коммунальному:
— Вы ее защищаете, а я знаю. Отца из-за нее зарезало. Ему жить хотелось, а она не давала. Вот и пил.
— Что за гадость, Вадим? Кто это тебе сказал?
— Никто не сказал. Я сам.
Эх, мне бы не спорить с ним, мне бы постараться его понять…
Никогда не забуду того дня, когда Вадим узнал, что Федор ему не отец. Подслушал разговор между Капой и Адой Ефимовной. Прибежал ко мне бледный, трясущийся, на лбу капельки пота. Вцепился мне в руку, как маленький:
— Что они говорят? Что они там говорят?! Они говорят, что папа мне не отец!
Я молчала. Хотела сказать «врут», но не решилась.
Вадим зарыдал на крик:
— А, молчите! Значит, правда!
Я стояла над ним, не зная, чем его успокоить. Вадим рыдал отчаянно, перекидывая голову туда и сюда, при каждом движении на горле вздрагивал тоненький кадычок. Яростность его горя меня поразила. Я для чего-то пыталась открыть ему лицо, отвести в сторону крепко сжатые пальцы. Когда мне это удалось, он укусил меня за руку. Боже мой, я ему не помогла, я к нему не пробилась. Я поднесла укушенную руку к губам… Он вскочил бешеный, кинулся в дверь.
— Никогда к вам не приду, так и знайте!
Поздно вечером пришла Анфиса, плакала:
— Злые какие люди! Зачем надо было ребенка смущать? Жили себе и жили…
— Они не нарочно. Он случайно услышал.
— Нет, нарочно! Капа давно на меня зуб точит. У меня сын, а у нее умер. И ваша Ада — тоже злыдня порядочная. Завидует мне, что у меня сын, вот и сговорились сына отнять…
— Неверно это, Анфиса Максимовна, зачем на людей наговаривать?
— А, так вы за них? Они злодейство сделали, а вы оправдываете? Ладно же! Так и будем знать: они вам дороже меня.
Перестала плакать, ушла. На этот раз замкнулась надолго. Проходя на кухне мимо меня с Капой, отворачивалась. Отказалась за меня дежурить. Теперь в мое дежурство мыла полы Капа, а Анфиса в эти дни становилась как бешеная, ногой толкала ведро… Как-то раз я по привычке повесила белье на ее веревку. Прихожу — сорвано, лежит на столе, а стол грязный.
