Супонькин горд: «Впрочем, что значит партийный? Я сам без билета, а коммунистичнее самих коммунистов. Я даже коммунистам указываю, что у них отсутствует стопроцентная идеология. И меня все боятся… <…> Из беспартийного сделаться критиком таким, чтоб даже партийные трепетали, — это не баран начихал».
Беллетрист-конъюнктурщик Пончик-Непобеда (Булгаков. «Адам и Ева»), автор романа «Красные зеленя» (о том, как преобразились в колхозах «землистые лица» бывших крестьян князя Барятинского), перед лицом гибели пытается вымолить прощение у Бога за то, что сотрудничал в «Безбожнике»: «Перед людьми я мог бы отпереться, так как подписывался псевдонимом, но тебе не совру — это был именно я! <…> Скажу тебе одному, Господи, что я верующий человек до мозга костей и ненавижу коммунизм».
В миг катастрофы выясняется, что Пончик совсем не жалует коммунистов и трезв в их оценках: «Вообще они — фанатики! <…> Коммунизм коммунизмом, а честолюбие! <…> Все начисто ясно. Вот к чему привел коммунизм! Мы раздражили весь мир, то есть не мы, конечно, — интеллигенция, а они. Вот она, наша пропаганда, вот оно, уничтожение всех ценностей, которыми держалась цивилизация… Терпела Европа… Терпела-терпела, да потом вдруг как ахнула!.. Погибайте, скифы! <…> Был СССР и перестал быть. <…> Будь он проклят, коммунизм!»
{114} Простодушный пекарь Маркизов не может сдержать удивления:
«Я думал, что ты за коммунизм…» В ответ звучит пародийная формула недавнего «духовного пастыря»: «Ты, серый дурак, не касайся изнасилованной души поэта!..»
Литератор и, по собственному признанию, глубоко верующий человек, не узнает Библию по отрывкам фраз, которые ему читает Маркизов, и отзывается об услышанном так: «Чушь какая-нибудь мистическая».
Когда авиатор («истребитель») Дараган пытается выстрелить в профессора Ефросимова, бывший хулиган Маркизов повисает на руке Дарагана, Ева закрывает ученого собой. Один только Пончик пугается: «Дараган! Ты в меня попадешь!» Удачливый в советской жизни литератор с легкостью становится еще и мародером (украл из банка в обезлюдевшем Ленинграде пачку долларов).
Все это не мешает непотопляемому литератору, когда Дараган возвращается с известием о победе, тут же вспомнить о рукописи своего нетленного романа и немедленно вернуться под сень ненавидимой им власти:
Пончик: «Товарищ Адам! У меня был минутный приступ слабости! Малодушия».
Ко времени создания булгаковского «Багрового острова» (1927/28) изменения в обществе (соответственно в литературе и театре) не только произошли, но и утвердились настолько, что с ними никто не спорит. «Так было всегда». Театральный дирижер с выразительным именем Ликуй Исаич «все понимает» еще до того, как услышит команду. «Бритый и очень опытный», по авторской ремарке, режиссер Геннадий Панфилович, хоть и декларирует, что «Театр — это храм», и по-своему предан делу, но ведет свой корабль к очередной премьере твердой рукой, не тратя ни минуты на размышления и сомнения. Он знает, какая пьеса нужна театру («до мозга костей идеологическая»), как необходимо рекомендовать автора пьесы цензору Савве Лукичу («идеологическая глубина души… светлая личность!») и как — труппе («колоссальнейший современный талант»), чем должен заканчиваться спектакль («международной революцией»).
