Путевые впечатления. В России. (Часть вторая) | страница 23



— Здравствуй, друг мой Иван!

Когда они выздоровели и им нужно было расставаться, оба проливали слезы. Пока их силой не развели в разные стороны, они продолжали сжимать друг друга в объятиях.

По правде сказать, ассортимент ругательств в русском языке не менее разнообразен, чем набор нежных слов: никакой другой язык так не приспособлен к тому, чтобы поставить человека на пятьдесят ступеней ниже собаки.

И заметьте, что в этом отношении воспитание ровным счетом ничего не значит. Воспитаннейший и учтивейший аристократ выдаст «сукина сына» и «е… вашу мать» с той же легкостью, с какой у нас произносят «ваш покорный слуга».

Признаться, я был весьма склонен наградить повара ресторана «Самсон» всеми русскими бранными словами, да и французскими тоже, когда, вставая из-за стола, определил по выставленному нам счету, что мы обедали, а по собственному желудку — что мы остались голодными; и потому мы лишь из любопытства, а не для моциона пешком отправились в Петергофский парк.

Петергоф — парк наполовину английский, наполовину французский; отчасти это Виндзор, отчасти Версаль. Густая тенистая листва тут, как в Виндзоре, а прямоугольные пруды, статуи и даже карпы — как в Версале.

Эти карпы — а некоторые из них, как нас уверяли, обитают здесь со времен императрицы Екатерины — высовывают из воды свои рыльца, когда слышится колокольчик, в который звонит инвалид. Как вы понимаете, они предаются этому занятию вовсе не безвозмездно: торговка пирогами, находящаяся здесь безотлучно, объяснит вам, с какой целью карпы так торжественно встречают вас.

В увиденном ничего нового для нас не было.

Фонтенбло в этом отношении берет верх над Петергофом. Если в Петергофе карпы водятся со времен Екатерины, то в Фонтенбло — со времен Франциска I.

В Петергофе есть даже свой Марли.

Подражательность — вот главная беда Петербурга. Его дома копируют архитектуру Берлина; его парки — это подражание паркам Версаля, Фонтенбло и Рамбуйе; его Нева — это подражание Темзе, хотя и с дополнением в виде ледохода.

Вот почему Санкт-Петербург — не Россия; это, как сказал Пушкин, а может быть, даже и сам Петр I, — окно, открытое в Европу.

Что же касается статуй, то мы ограничимся упоминанием лишь одной из них, привлекающей внимание не своей ценностью, а своей необычностью. Это присевшая на корточки наяда, которая держит на плече вазу и льет из нее воду. Когда смотришь на нее спереди, все выглядит благопристойно, потому что видно, откуда течет вода; но, глядя на нее сзади, получаешь совсем иное впечатление и начинаешь строить предположения, не делающие чести стыдливости нимфы. Вот почему по приказу начальства она вынуждена теперь обходиться без воды.