На нём был серый, с иголочки костюм, белый воротничок и галстук синего цвета. Довольно щегольской вид. Свежее юношеское лицо, светлый пушок над губами, синие глаза и кудри. Когда он встряхивал головой или менял положение головы, я не мог не сказать ему, что у него хорошие волосы.
Засунув обе руки в карманы, прошёлся по большой комнате, по ковру, и тут я впервые увидал „лёгкую походку“ – есенинскую. Есенин больше походил на изящного джентльмена, чем на крестьянского поэта, воспевающего тальянку и клюевскую хату, где „из углов щенки кудлатые заползают в хомуты“».
Для первого знакомства выпили самовар чая и опорожнили скромные запасы Орешина. Говорили о поэзии и поэтах, Есенин читал стихи. В комнате стоял густой табачный дым. Разошлись в четыре часа утра. Хозяин предложил гостю заночевать у него, но тот отказался:
– А жену кому? Я, брат, жену люблю!
В долгом разговоре с Петром Орешиным Сергей Александрович коснулся поэмы «Преображение». Всего за 1917 год Есенин написал четыре небольшие поэмы: «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение». Все они так или иначе связываются есениноведами с Февральской революцией и вообще с коренным преображением России и крестьянского мира.
В разговоре с Орешиным Сергей Александрович заявил о последней из этих поэм:
– А знаешь… мы ещё и Блоку и Белому загнём салазки! Я вот на днях написал такое стихотворение, что и сам не понимаю, что оно такое! Читал Разумнику[22], говорит – здорово, а я… Ну вот хоть убей, ничего не понимаю!
– А ну-ка, – отозвался Орешин.
Будущие друзья сидели на широком кожаном диване. Есенин немного отодвинулся от Петра и очень выразительно прочитал первую строфу поэмы, прочитал почти шёпотом:
Облаки лают,
Ревёт златозубая высь…
Пою и взываю:
Господи, отелись!
И вдруг, сверкая глазами, воскликнул:
– Ты понимаешь: Господи, отелись! Да нет, ты пойми хорошенько: Го-спо-ди о-те-лись! Понял? Клюеву и даже Блоку так никогда не сказать… Ну?
Есенин стоял перед Орешиным и хохотал без голоса, но, как вспоминал Пётр, «всем своим существом, каждым своим жёлтым волосом в прихотливых кудрявинках, и только в синих глазах, прищуренных, был виден светлый кусочек этого глубокого внутреннего хохота. Волосы на разгорячённой голове его разметались золотыми кустами, и от всего его розового лица шёл свет.
Я совершенно искренне сказал ему, что этот образ „Господи, отелись“ мне тоже не совсем понятен, но тем не менее, если перевести всё это на крестьянский язык, тот тут говорится о каком-то вселенском или мировом урожае, размножении или ещё что-то в этом роде. Есенин хлопнул себя по коленке и весело рассмеялся.
