Неожиданно в памяти комиссара всплыла латинская цитата:
– Nihil non ratione tractari intellegique voluit.
Ошарашенный Франчини повернулся, чтобы всмотреться в лицо собеседника.
– «Нет ничего такого, что Господь запретил бы исследовать и постигать разумом». – Он не мог скрыть изумления. – Откуда вы это знаете?
– Выучил давным-давно, еще в школе, и это изречение осталось у меня в памяти.
– Как по-вашему, это действительно так?
Брунетти покачал головой.
– Понятия не имею! Слишком многие говорят о том, чего желает Господь.
– Но вы цитируете Тертуллиана! По-вашему, нам до сих пор стоит прислушиваться к нему?
– Не знаю, почему мне сейчас это вспомнилось, синьор Франчини. Простите, если я вас обидел.
Лицо мужчины смягчилось, и на нем появилась улыбка.
– Нет, вы меня удивили. Какие могут быть обиды? Альдо обожал цитировать великих. Не только Тертуллиана, но и Киприана, и Амвросия. У него на все была своя цитата, – заключил он и снова смахнул слезы.
– Синьор, – опять заговорил Брунетти, – думаю, это будет справедливо, если мы найдем убийцу вашего брата. И Бог тут ни при чем. То, что произошло, – недопустимо. За такое надо наказывать.
– Почему? – просто спросил Франчини.
– Потому что.
– Это не ответ, – сказал Франчини.
– Для меня – ответ, – произнес Брунетти.
Франчини какое-то время смотрел на комиссара, потом расправил плечи и положил руки на спинку скамьи. Поза получилась расслабленной, как у человека, который пришел сюда исключительно для того, чтобы позагорать.
– Прошу, синьор, расскажите, что еще вам известно о брате! – сказал Брунетти.
Франчини запрокинул голову, подставляя лицо солнышку. И после продолжительной паузы заговорил:
– Мой брат был вором и шантажистом. А еще лжецом и мошенником.
Брунетти посмотрел на полицейский катер, на палубе которого Фоа склонился над розовыми страницами La Gazzetta dello Sport[100]. Полицейскому вспомнилась цитата, не раз слышанная им от Паолы – из размышлений Гамлета о матери, – что «можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем»[101].
– Прошу вас, расскажите больше! – произнес комиссар.
– Да рассказывать-то особенно и нечего, правда! Альдо твердил, что, утратив веру, изменился, но это было ложью. Он никогда не верил ни во что, кроме собственного разума, никогда не имел призвания. Священником он решил стать исключительно для того, чтобы преуспеть в жизни. Но в его случае это не сработало: он стал простым учителем латыни в школе-интернате для мальчиков, а не каким-нибудь епископом с сотнями подчиненных, которыми можно помыкать.
