В двенадцать лет я втюрился в индейскую девочку по имени Доун, что в переводе значит Рассвет. Высокая, смуглая, она была лучшей танцовщицей пау-вау в резервации. Ее косы с вплетенными кусочками меха выдры были потрясными. Разумеется, на меня она плевать хотела. Что не мешало ей надо мной подшучивать (называть Беложопым Младшим по совершенно неведомой мне причине). Но за это я любил ее еще сильнее. Она была не моего поля ягода, и в свои двенадцать я уже знал, что моя судьба – быть среди тех парней, кто всегда влюбляется в недосягаемых, недоступных, незаинтересованных.
Однажды под утро, часа в два ночи, когда Рауди ночевал у нас, я сделал чистосердечное признание.
– Старик, я так люблю Доун, – сказал я.
Он притворился, что продолжает дрыхнуть на полу в моей комнате.
– Рауди, ты не спишь?
– Нет.
– Ты слышал, что я сказал?
– Нет.
– Я сказал, что люблю Доун.
Он молчал.
– Ты что ж, ничего не скажешь? – спрашиваю.
– О чем?
– О том, что я только что сказал.
– Я не слышал, чтобы ты чего-то говорил.
Да он издевается.
– Кончай, Рауди, я пытаюсь сказать тебе что-то важное.
– Ты выставляешь себя дураком, вот что ты делаешь, – фыркнул Рауди.
– Что в этом такого дурацкого?
– Да то, что Доун на тебя насрать, – сказал он.
И тут я разревелся. Вот черт, меня так легко развести на слезы! Могу рыдать от счастья или от грусти. Злюсь – опять реву. Реву, потому что плакса. Размазня. Это полная противоположность воину, чтоб вы знали.
– Не реви, – сказал Рауди.
– Ничего не могу поделать с этим, – говорю. – Я никого еще так сильно не любил.
Ага, в двенадцать я был мастер драматизировать.
– Слышь, кончай ныть, а! – сказал Рауди.
– Ладно, ладно, – говорю. – Извини.
Я утер слезы одной из подушек и швырнул ее в другой конец комнаты.
– Господи, ну и слизняк ты, – сказал Рауди.
– Только не рассказывай никому, что я плакал из-за Доун.
– Я хоть один из твоих секретов разболтал? – спросил Рауди.
– Нет.
– Ну ладно тогда, я никому не скажу, что ты ревел из-за тупой девки.
И он никому не рассказал. Рауди был хранителем моих тайн.
