Славушка, правда, как-то прошла о нем перед войной. Примакова старшего сына Никифора судили за кражу. Люд, известное дело, малость посудачил по этому поводу, да и перестал. Еще тише стал Поликарп. В клубе сидел всегда сзади, на собраниях не выступал. И в начальство сельское не пробивался. Хотя в последние годы перед войной ему поручили быть старшим на току. Поговаривали в селе — неспроста топтался старик на току, имел кое-что с этого. Но догадки и есть догадки — за руку ведь никто не схватил… Вот так и прослыл Примак тихим и угрюмым дедом, сторонящимся людей.
А сейчас не узнать Поликарпа. Встретил он деда Зубатого у Ревны (старик как раз возвращался из Саратовской области, куда угонял скот), протараторил скороговоркой, прищурив глаз:
— Так-так-так… Вернулся?
— Вернулся, — искоса глянул Зубатый на редкую бороду, в которой ковырялись костлявые пальцы Примака. — А что?
— Отвел коров? — одним глазом сверлил деда Поликарп.
— От-отвел, — закашлялся старик, — а что?
— Обворовал, значься, людей? Горбом наживали, ночей не спали, а ты: «Берите, рязанские, хапайте наше добро, казанские…»
— Да бог с тобой, Поликарп! — обескураженно отмахнулся дед Зубатый. — Не бандитам же с большой дороги добро оставлять.
— Так-так-так, — опять застрекотал Примак и пошагал, прищурив в улыбочке глаз. От того тактаканья у деда Зубатого мороз по спине пробежал.
Присматривались к Налыгачу односельчане из своих крепостей внимательно, настороженно, через щели в воротах и плетнях смотрели на Поликарпа и пожимали плечами — разошелся старик. И до всего у него дело, всех берется поучать. И привязывается к людям, и пристает, словно репей, и такого тебе натактакает, что дурно становится.
Все, что могли, забрали с артельного двора. В коровнике было пусто. Скучал там в одиночестве только артельный бык: он что-то захромал, и дед Зубатый не взял его в стадо, не погнал в тыл. Прикидывали, куда бы его деть. И решили — переправить мясо окруженцам, которые, говорят, осели в лесу. Люди они наши, а что отбились от своих дивизий, полков и батальонов — не их в том вина. Пусть едят мясо, сил набираются. Пригодится еще та сила лесному люду.
— Это что там за такая власть в лесу? — приставал Поликарп, услышав, что быка решили отдать окруженцам. — Кто они такие, эти окруженцы? Чего лезут в нахлебники? Тоже мне власть — лесные бродяги. У нас своих нахлебников…
Суровым молчанием отвечали односельчане на разглагольствования Налыгача. Мясо-таки отправили в лес. Примак и зубами скрежетал, и кому-то злобно угрожал, и плакался:
