Нечеловеческий крик раздался над самым ухом, словно тяжёлым кулаком огрели по голове. Полина взметнулась с кровати, как была, в нижнем белье, босиком бросилась в дом, на грохот, вопли и вой.
Влетела в свою спальню и окаменела у порога.
Посреди комнаты с топором в руке стояла мать. Подол её ночной сорочки, пол, подоконник были забрызганы кровью. Под окном, распахнутым в журчащую сверчками ночь, завывал Иван. Он катался по траве, придерживая здоровой левой рукой изуродованную окровавленную правую.
– Это сон… Это сон… – зашептала она одними губами, отступая назад и проваливаясь в пропасть беспамятства.
* * *
Полина лежала в переполненной душной больничной палате, глядела в стену и равнодушно отколупывала с неё штукатурку.
Беременные молодухи, кто сидя, кто лёжа на своих кроватях, щебетали, перемывая косточки мужикам, похохатывали, шумно и бестолково разгадывали сканворды.
Кто-то подошёл к углу, в который уткнулась Полина, и присел рядом с её кроватью на стул.
– Спишь? – спросил тихо родной голос. – Полюшка, как ты?
Отец мягко сжал её плечо, развернул к себе.
– Нормально я…
– Вижу как нормально.
Отец горестно вздохнул, выудил из кармана брюк пару мандаринок, протянул ей.
– Не хочу, – снова отвернулась Полина в угол. – Ничего не хочу… Я умерла.
– Дед тебе кланялся, – не обращая на слова дочери внимания, продолжал он. – Его взяли под стражу, но, может быть, отпустят на подписку. Если судья утвердит. Рассмотрение то ли завтра, то ли послезавтра.
Отец положил мандарины на тумбочку, туда же поставил пол-литровую банку с куриным бульоном, в котором плавали белёсые ошмётки мяса.
– Это я варил. Не брезгуй… Но дед сам домой не хочет. Не знаю, в общем.
Он посидел молча. Полина всё так же тупо колупала штукатурку.
– Ты тоже домой не торопись, если подержат тут, дак и лучше… наверное.
– Ага…
– Пошёл?
– Не приноси ничего. Я всё равно не ем.
– Тебе восстанавливаться надо, доча, надо есть… Бульончику-то попей, помаленьку, по глоточку.
Этот отеческий зуд страшно раздражал Полину, и она отмахнулась:
– Пошёл, дак иди!
И вслушалась в удаляющиеся шаги отца. И закрыла глаза. И если бы могла, остановила бы сердце.
* * *
Следствие было скорым. Чистосердечное признание, написанное Андреем Яковлевичем, свидетельские показания, показания потерпевшего, всё подтверждало вину старика. Следователь быстренько оформил дело и передал в суд.
Но для семьи Зориных за этим «быстренько» стояли страшные бессонные ночи и глухая ненависть друг к другу. После того как дед предложил взять вину на себя, потому что ему, как ветерану, инвалиду, заслуженному работнику и уважаемому человеку, дадут маленький, скорее всего, условный срок, все молчали о случившемся и не смотрели один другому в глаза. Каждый винил кого угодно, только не себя.
