Выехали затемно. Мотоцикл оставили у края болота. Брат сразу зацепился за первую попавшуюся кочку, а Павел, не терпящий побранной ягоды, быстро углубился внутрь, туда, где мох под ногами лениво и мирно покачивался и между островками, алеющими россыпью клюквы, стояли тихие озёрца чёрной воды. На их словно стеклянной поверхности плавала жёлтая листва, обрывки ряски. Неведомая глубина таилась в этом обманчивом покое.
Облюбовав местечко, Павел сбросил с плеч лёгкий пустой рюкзак и повесил его на ближнюю жидкую сосёнку. Извлёк из кармана куртки алый головной платок и повязал на верхушку этого же деревца. Примета – яркая, заметная на прозрачном болоте издалека. Теперь он будет кружить вокруг этого места с трёхлитровым пластмассовым ведёрком-набирушкой, удаляясь и возвращаясь, не боясь заблудиться. А заблудиться на болоте проще простого: куда ни глянь, на километры одинаковые чахлые сосны да гнилые берёзы, мох да кочки. Сонное провисшее небо над головой и ни души вокруг. Ни птички, ни лягушки. Тихо. Безветренно. Жутко.
Павел склонился к крупным кровянисто-красным ягодам, и пальцы его привычно, споро, цепко принялись собирать клюкву с сырой холодной кочки. Брал он быстро и чисто, успевая вынуть из горсти случайную мшину, сосновую иголку, почерневший листик. Ведёрко наполнялось меньше чем за полчаса. Тогда Павел разгибался, отдыхал, неспешно пробирался к помеченной сосёнке, высыпал клюкву в рюкзак. Медленно курил. И снова уходил по качающемуся мху, останавливался, склонялся к ягодам. И снова работали его пальцы – без устали, без перебоя. Клюква обсыпала кочку тесно, плотно, бочок к бочку. Всё ещё сохранившая твёрдость, весомая, крупная и прохладная, она похожа была на красный град, просыпавшийся на округу из невесть откуда прилетевшей ягодной тучи.
Неспешную работу и тихие, спокойные раздумья Павла нарушала только дурацкая песенка, навязчиво звучавшая в его голове: вечером девчонки смотрели старую, советскую ещё комедию. Скакали, бесились, громко выкрикивая: «Иветта, Лизетта, Мюзетта!» Хохотали, толкались, обзывали друг дружку глупыми заморскими именами. А он и не слушал их вроде, а вот, поди ж ты, привязалась…
«Иветта… Лизетта… Мюзетта…»
Клюква глухо стукалась о стенки ведёрка. Бродни погружались в сырой мох по колена. Чавкала и недовольно булькала под ними вода. Даже закутанные в шерстяные портянки, ноги чуяли, какая она ледяная, эта вода, как властно и упорно тянет мох в свою глубину. Павел с силой выдёргивал сапоги из хлюпающих бочажин, переступал на другое место, вновь погружаясь по колена.
