, не текуч и малословен,
как бы с числом и весом, к сожалению, темноват, по привычке пропускать глаголы, оживляющие мысль». При рассудочности и практическом взгляде умонастроение сибиряков в значительной степени отличается еще юмористическими наклонностями. Но эта способность не проявляется пока ни в практике, ни в критике, ни в сатире, а сохраняется только в проявлениях обыденной «просмешливости» (пересмеивании), выражающейся, по словам некоторых наблюдателей, нередко в простых и грубых формах. Следы местного умонастроения обнаруживаются также в том, что сибирское население на многие традиционные учреждения или принципы и правила смотрит гораздо свободнее и смелее, чем великорусский народ; оно руководствуется более натуральными чувствами, потребностями и побуждениями. Так, простонародье смотрит весьма свободно, говорит г. Щапов, в Иркутске и вообще в Сибири, на «свободные», или гражданские браки. Великорусские раскольники для объяснения этих браков усиливаются создать свое религиозное воззрение, пишут об этом церковные догматические сочинения, а народ в Сибири руководствуется в этом отношении непосредственными влечениями чувства и страсти. Самый раскол в Сибири прививается скорее своими рационалистическими сторонами. То же самое применяется по отношению к социальным явлениям. Ум великорусса отличается историко-традиционным воспитанием, а ум сибиряка характеризуется непосредственно-натуральной дрессировкой. «В умственном складе великорусского человека более отразилось влияние, пишет г. Щапов, — продолжительного, исторического, тысячелетнего опыта и отчасти влияние европейски образованного класса. В умонастроении сибиряка более отпечатлелось влияние дикой сибирской природы». Это умонастроение характеризуется забывчивостью всякой исторической традиции, утратой поэзии и отсутствием всякого идеального чувства и поэтической мечтательности. Сибиряки, большей частью, — говорит г. Щапов, — забыли всю древнерусскую старину, все эпические сказания или былины великорусского народа, даже большую часть великорусских народных верований или суеверий, примет и обрядов увеселительных. Среди великорусского народа, даже в сфере такой суровой, неприветливой природы, как природа Олонецкого края, гг. Рыбников
[27] и Гильфердинг находили множество «сказателей», любивших рассказывать старинные былины русского народа, а в Сибири едва ли есть где-нибудь такие «сказатели». Наконец, самая песня, не только малороссийская, но и великорусская, какая занесена была переселенцами с Днепра, Волги или Северной Двины и Камы, в Сибири почти забыта или поется несколько своеобразно, как-то уныло, монотонно, более низкими тонами, с меньшими вариациями голоса, или даже несколько похожа на песни татар или бурят в степи, или на «христорадную, милосердную песнь» арестантских партий. «По сию пору мне не удалось не только у семейских, — пишет г. Ровинский, — но вообще у сибиряков найти ни одной оригинальной песни, кроме нескольких сложенных ссыльными. Все их песни занесены из России и содержанием своим совершенно неподходящие к ним; поэтому при их оригинальных недостатках они искажаются еще больше их перенимателями и являются совершенно бессмысленным набором слов». (Изв. сибир. отд. имп. Геогр. Общества, т. IV, № 3, Иркутск, 1873 г.). Зато местная этнография замечает, что в сибирское население, даже в среду простолюдинов, проникло более песен из образованных слоев. Здесь часто поются романсы, взятые из печатных песенников.
