Вечером Райнер не вернулся.
— Он часто так, — сказал Дима, когда они укладывались спать. «Никуда не денется», — хотел он добавить. За весь день он впервые подумал о Райнере. Точно целый месяц он без роздыху таскал тяжести, а в этот день получил первый выходной.
Он сел на край нар, нащупал на столе спички, закурил, и никто не выгнал его на улицу. Дядя Миша спал, и Нина спала, а может быть, не спала, следила за угольком его сигареты. Женщина? Пусть. Еще непонятнее, сильнее, точно на санках во сне с огромной горы, в темноту, по льду, все скорее, радостней, страшнее, бесконечнее. Женщина. Это не то слово, вообще не слово, это — Женщина. Не надо думать, бесполезно думать, надо сидеть, смотреть, как дышит уголек сигареты, и просто падать с горы, парить, отдаваясь падению, сжимающему горло. Он передохнул и жадно затянулся. «Нет, дневник — чепуха. История? Вот рядом спят двое, а где-то миллиарды других, и все чем-то сходны, но нет ни одного абсолютно одинакового, как отпечатки пальцев. Это история? Не одинаковы, потому что гены сохранили и передали каждому всех его предков. Может быть, генетика откроет историю? Наличник с резьбой. В резьбе крошечка истории, нашей, моей? Да, но — крошечка. Гораздо больше ее в моей, в Нининой крови. Но кто прочтет? Клинический анализ крови: эритроциты, лейкоциты и так далее — не то. Не то. Наличник, храм Спаса на бору, гроб Ярослава Владимировича, Остромирово Евангелие. История? Да, но только крошечка, капелька. Где же она, в чем?»
Он лег на спину и уставился в сухую древесную тьму. Чье-то дыхание шелестело рядом, путало мысли. Кто творит историю: райнеры или дяди Миши? Кто-то же ее творит…
Он сдался: ответа не было, но он его и не ждал. Достаточно было погружаться в темноту доброй ночи, наполненной дыханием семьи. Их семьи, его семьи, пусть даже об этом никто никогда не скажет вслух. Они встретились, родные люди, им хорошо рядом друг с другом. Они бродили где-то врозь, а теперь встретились. Они не знали его жизни, а он их, но это неважно. Важно, что он — с ними, что они накормили его ужином, что дядя Миша нарезал и насушил осоки на нары и что Нина вечером сварила кисель из брусники. Он как будто родился и всегда жил в бревенчатом старом доме, в запахе сырых половиц, печной глины и березового веника. Березовая листва увяла, отмякла в тепле; на родине — не здесь, а там — осенние опушки белели сухой нежной округлостью стволов, тонкая густая трава, выстоявшаяся за долгое лето, прятала отдельные облетевшие листочки, глянцевито-твердые, с зазубринками, с розоватой желтизной заморозка. Он шел мимо бумажно-белых стволов по этой траве, а рядом шла она, они шли все глубже в сон, но и во сне продолжалась эта тихая солнечная опушка с тенями, былинками, с обветренными серыми пнями, густо заросшими шляпками молодых опят.
