— Приходило.
— Она само собой не родится, невечность эта, временность и пространственность. И вместо нее можно, в принципе, что-то совершенно иное создать.
— Я как-то не думал об этом, — как на допросе отвечал Майков.
— Хорошо, что не думали. Я ведь не просто так, шутки ради вам эти вопросы задаю, вы еще подумаете об этом, вы еще припомните эти мои вопросы, и музей наш вспомните, но совсем в иной связи.
— Вы так думаете?
— Я просто убежден. И раз вы придумаете время, раз вы придумаете пространство, раз вы такой вот мир в этом пространстве и времени вообще придумаете, то кое-какие обязательные следствия из такой придумки должны будут последовать, так сказать, автоматически, по инерции, по инерции творения законов и миров.
— Вы и такими проблемами тут занимаетесь? — спросил Майков.
— А как же, раз взялись, то как же не заниматься? Нужно обязательно заниматься. Иначе зачем бы мы все это затеяли, все эти Центры и наши эксперименты, как же такими проблемами не заниматься, ведь это все самая что ни на есть психология откровенная, от которой никуда не уйдешь.
Раз вы создали нечто, некую структуру, то есть закон, то он должен хоть сколь-то действовать, прежде чем уступить другому закону, прежде чем что-то к примеру, дрогнет в вас, нет, извините, не в вас, а в ком-нибудь ином, менее понимающем человечке, и не художнике, дрогнет и изменится, скажем, вы молились тысячу лет Богу, а потом разом как-то прозрели и что-то в вас куда-то поехало, поменялось и — раз в церкви вы теперь не молитесь, а овес храните, возможны такие перемены? А? Как?
— Сами знаете, что возможны и очень реальны! — сказал Майков.
— Реальная и, замечу, русская жизнь — в этом согласны! Понимаю, что согласны, что именно русская жизнь в церкви овес хранит, а что же, значит, закон-то вечный куда-то поехал, значит, куда-то он стремится отклониться, измениться, уйти от прежнего, развиться, истину, истину толкает, да как быстро. Миллиард перед вечностью ноль, а тысяча лет вообще пустяк. Поэтому и затормозить нужно, нужно нам как-то к вечности прилепиться, этого человек всегда хочет, к этой пресловутой вечности прицепиться.
При этих словах человечка Майков как-то невольно оглядел полутемное помещение музея, грандиозные его стены, казалось, вырастали из самых недр земли и сейчас в обманном этом полусвете еще казалось, что они накренились, придавили собой множество немых фигур с простертыми вдаль руками, будто летящих, будто стремящихся достать что-то, какой-то неизбывно счастливый, спрятанный вдали миг, но не могущих и огорчающихся от этого.
