Да, но перед нею сидела m-llе Головина. Общественное положение, связи в обеих столицах, богатство, престиж – всё это делало прямой отказ очень нежелательным. Ум директрисы работал быстро: принять Варвару Бублик, но условно, временно. Поставить под особый надзор. Начальство? Дело представить в учебный округ как личную просьбу Головиной. Родители? С ними она сумеет справиться. Вдруг, паче чаяния, Бублик привьётся к гимназии – разговор о ней поведёт к некоторому сближению с гостьей, чего она, директриса, всегда желала. Промахнётся Бублик – исключить, поставив решение в родительском комитете, и пусть родители и будут ответственны.
Вздохнув глубоко, она согласилась, подчеркнув, что главным мотивом является нежелание отказать глубокоуважаемой гостье в личной просьбе, ибо подобный отказ сделал бы её, директрису, несчастной до конца жизни.
Поблагодарив сдержанно, гостья поднялась, добавив ещё одно пожелание: никто другой, кроме директрисы, и особенно сама девочка Бублик не должна знать, кто взял на себя расходы по её обучению в гимназии.
Вдова Бублик и Варвара действительно жили в части города, неофициально называвшейся Нахаловкой, где улички не имели названий, дома – номеров. И дома были, собственно, не дома, а лачуги, хатки, избушки: ни заборов, ни ворот, ни калиток. Весь посёлок, если посмотреть на него с холмов, на которых стоял город, выглядел как кем-то выброшенный сор.
Но даже и там жилище вдовы Бублик было одним из беднейших. Её хатка, потемневшая, ветхая, странная, казалась не то уже мёртвой, не то давно разбитой параличом. На крыше – мох, но не живописный, не яркий, не изумрудно-зелёный, а тёмный и ржавый, как долголетний незаживающий струп. Под тяжестью крыши хатка пригнулась, словно став на колени, склоняясь вперёд – униженно кланяясь случайным прохожим, расстилаясь перед теми, кто приносил для стирки бельё. Хатка эта, от земли до крыши, с двумя подслеповатыми скосившимися оконцами, с дверью посредине, крыльцом и ступенькой, напоминавшими голодный рот, с паром, выходящим из раскрытой двери, имела до странности человеческий облик. Это было лицо старухи-нищей. Такие старухи бродят по свету. К прохожему протягивается дрожащая ветхая рука, слезятся почти угасшие глазки, и тёмные губы беззвучно движутся, моля о корке хлеба.
В избушке была всего одна комната. Почти посередине её находилась большая русская печь, неизвестно какого цвета была она первоначально: копоть сделала её чёрной. Верёвки для белья перекрещивали комнату по всем направлениям. У окна стояла узкая гладильная доска – место мучений: все трудности стирки, полосканья белья и просушивания – ничто в сравнении с риском глажения. Стирка относится к одной из тех несчастных профессий, где невозможно ни скрыть, ни затушевать малейшего промаха. Пылинка выглядит уже пятном на белоснежном белье. Но через сколько опасностей проходила каждая вещь: пятно от стирки, пятно от крахмала, соринка или сажа, упавшая бог знает откуда, пока бельё сушилось. Всё это было ещё поправимо. Но проглаженное утюгом не могло быть восстановлено. Потому, только прочитав «Богородицу» и трижды перекрестившись, принимались Бублики за глажение. С трудом выплаченный паровой утюг был самым ценным предметом их имущества. С ним обращались как с принцем крови.
