– Пожертвовать? Я? И не подумаю! Даже медного фартинга не внесу! – воскликнул непримиримый банкир. – Сделать это – значило бы отказаться от своей позиции. Я всецело не одобряю это и буду использовать все свое влияние для прекращения этого абсурда. Нет, мой дорогой сэр, я не только не подписываюсь под этим, но и надеюсь, что мое влияние заставит большое количество подписчиков отказаться от внесения средств.
Вероятно, я был единственным, кто увидел внезапное и все же незначительное изменение в Раффлсе: его губы чуть сжались, взгляд приобрел жесткость. Я, по крайней мере, мог бы предвидеть последствия еще тогда. Но спокойный голос не выдал его, когда он спросил, будет ли Насмит выступать на собрании. Насмит сказал, что возможно, и, конечно, предупредил нас, чего ожидать. Он все еще распылялся, когда наш поезд прибыл на станцию.
– Тогда мы вновь встретимся близ Филипп, – воскликнул Раффлс веселым тоном. – Вы были очень откровенны со всеми нами, Насмит, и я буду достаточно откровенен и скажу, что намерен дискутировать с вами!
Раффлса пригласил выступить его старый друг из колледжа и по совместительству новый директор школы. Но мы должны были остановиться не в главном корпусе, а в корпусе, где жили, будучи мальчиками. Здание довольно сильно изменилось: пристроили крыло, провели электричество. Но четырехугольный двор и спортивные площадки выглядели абсолютно так же, как и плющ, который все так же обвивал окна кабинетов, ни став ни на миллиметр толще, а в комнате одного мальчика мы заметили традиционное изображение моста Чаринг-Кросс, которое передавалось из комнаты в комнату с тех самых пор, как сын подрядчика продал его, уходя из школы. Там все еще находилась и чуть полысевшая игрушечная птица, которая была моей, когда она и я принадлежали Раффлсу. И когда мы все шли на молитву, проходя через дверь, обитую зеленым сукном, которая все еще отделяла корпус учителей от корпуса мальчиков, всегда находился мальчишка, который занимал место в проходе, чтобы дать знак молчания остальным, собранным в зале. Картина, открывшаяся моему взору, абсолютно не изменилась, все было таким же, как в старые забытые дни. Только мы больше не были ее частью – ни душой, ни телом.
В этот вечер по другую сторону двери царило гостеприимство, и не переставал литься поток вин и шампанского. Присутствовали многочисленные представители молодых «старых мальчишек», для которых наши школьные дни имели место в доисторическое время, а среди их веселой болтовни и добродушного поддразнивания мы, старики, вполне могли остаться без собеседников. Но все обстояло совсем наоборот, именно Раффлс оказался жизнью и душой их компании, и совершенно не из-за крикетного мастерства. Среди нас не было другого игрока в крикет, и Раффлс поддерживал их темы разговора и искренне и оглушительно смеялся вместе со всеми. Я никогда не видел его в столь хорошем расположении духа. Не буду говорить, что он был мальчиком среди них, но он принадлежал к редкому типу людей, которые могут легко присоединиться к общему веселью и поддержать любой разговор, невзирая на свой возраст. Мои переживания и сожаления никогда еще не ощущались более остро, но Раффлс, казалось, абсолютно был лишен и тех и других.
