Случилось так, что, невзирая на все усердие со стороны мессира Бертрама де Бо, графа Монтескальозо, с каким он старался удовлетворить желания черни, приготовления для торжественной казни завершились только к полудню, когда солнце самым нещадным образом пали́т город. Громогласный крик вырвался из груди десяти тысяч задыхающихся горожан, когда в толпе заговорили о том, что осужденных вот-вот выведут. На мгновение все умолкли, и двери тюрьмы под скрип и скрежет проржавевших петель медленно отворились. Первыми, в три шеренги, выехали всадники с опущенными забралами, держа копья в упоре[9]. Вслед за ними, под гиканье и проклятия толпы, на повозках, одного за другим, стали вывозить заключенных. Они были обнажены до пояса, связаны и с кляпом во рту. Каждую повозку сопровождала пара палачей, чтобы пытать несчастных по дороге. На первой повозке везли бывшую прачку из Катании, возвысившуюся до звания вдовы великого сенешаля и королевской наставницы, – донну Филиппу Кабанскую, и палачи, держась чуть позади нее, один по правую руку от нее, другой – по левую, бичевали ее с таким ожесточением, что кровь, брызжущая из ран, оставляла длинный след на мостовой по ходу процессии.
Следом за матерью, на двух повозках, ехали графини Терлицци и Морконе, старшей из которых было всего девятнадцать. И так восхитительно красивы они были, что шепот изумления прокатился по толпе, жадно созерцавшей их обнаженные, трепещущие тела. И только заплечных дел мастера, которым поручено было истязать девушек, взирая на эти прелестные, обольстительные формы, кровожадно усмехались. Бритвой, со сладострастной неспешностью, срезали они лоскуты плоти и бросали зрителям, а те с ожесточением рвали их друг у друга из рук и кричали палачам, с какой части тела жертвы отхватить еще кусочек.
Роберта Кабанского, великого сенешаля Неаполитанского королевства, графов Терлицци и Морконе, Раймона Паче, приходившегося братом лакею, которого казнили два дня назад, и многих других осужденных тоже везли на повозках. Палачи стегали их кнутами, полосовали бритвами кожу и швыряли на раскаленные уголья жаровен. За все то время, пока везли его, великий сенешаль не проронил ни стона, ни разу не дернулся от боли, как ни страшны были его страдания, хотя приставленный к нему палач терзал его с такой неистовой злобой, что по прибытии на место казни несчастный был уже мертв.
Посреди площади Сант-Элиджо развели огромный костер. Туда-то и везли приговоренных, в этом пламени и предстояло сгинуть останкам их истерзанных тел. Граф Терлицци и вдова великого сенешаля были еще живы, и две кровавые слезы скатились по щекам несчастной матери, когда увидела она, как швыряют в огонь бездыханное тело сына и трепещущие останки двух ее дочерей, которые слабо вскрикивали, а значит, мучения их еще не кончились. И тут чудовищный шум заглушил вопли умирающих: неистовствующая чернь сломала, смела все заграждения. Люди бежали к костру, кто с саблей, кто – с топором или ножом, чтобы вырвать из пламени тело преступника, мертвое или живое, и растащить его по кускам, по костям, которые пойдут на свистки и рукояти кинжалов – на память об этом ужасном дне.
