Я хохочу и превозношу до небес дисциплинированность тов. Ленина. Тут же смеемся над врачами, которые не могут понять, что профессиональным политикам, получившим свидание, нельзя не говорить о политике. Поражает в тов. Ленине жадность к вопросам и рвение, непреодолимое рвение к работе. Видно, что изголодался. Процесс эсеров, Генуя и Гаага[7], виды на урожай, промышленность и финансы — все эти вопросы мелькают один за другим. Он не торопится высказывать свое мнение, жалуясь, что отстал от событий. Он, главным образом, расспрашивает и мотает на ус. Очень оживляется, узнав, что виды на урожай хорошие.
Совершенно другую картину застал я спустя месяц. На этот раз тов. Ленин окружен грудой книг и газет (ему разрешили читать и говорить о политике без ограничения). Нет больше следов усталости, переутомления. Нет признаков нервного рвения к работе — прошел голод. Спокойствие и уверенность вернулись к нему полностью».
В октябре и ноябре 1922 года Ленин председательствует на заседаниях СНК и СТО, участвует в заседаниях Политбюро, кроме вопросов экономического развития страны, занимается вопросами Коминтерна, международными делами. За эти два месяца он написал около 180 писем и записок, принял 150 человек. Обязательный по постановлению врачей дополнительный день отдыха в среду он в ноябре уже игнорировал.
На короткое время работа стала повседневной, но систематической была по относительно узкому кругу вопросов. В это время в центре внимания Ленина были вопросы внешней политики, экономики, в частности, заключения концессионных соглашений, монополии внешней торговли и образования СССР. Однако болезнь не отпускала, постоянно напоминая о себе, все заметнее сказываясь не только на самочувствии, но и на характере, поведении, стиле и объеме выполняемой работы. Врачи отмечали ослабление нервной системы, что проявлялось, в частности, в склонности к плачу, которую не всегда удавалось пересилить, очень сильное воздействие стала производить музыка. Заметно ухудшились зрение, память, понизились внимание, ослабла способность сосредотачиваться.
Последнее публичное выступление Ленина состоялось 20 ноября 1922 года в Большом театре — на пленуме Моссовета. Американский корреспондент, уроженец Прибалтийского края, Григорий Попов в газетной статье описал это событие: «Огромный, красный, бархатный с позолотой зал Большого театра был переполнен. Все меры предосторожности были приняты. На площади гарцевали конные чекисты и с руганью отгоняли слишком любопытного пролетария… Нас, журналистов, повели через подвал, где буквально через каждые два шага торчал красноармеец с винтовкой. Так и царя не охраняли. На сцене, переполненной людьми, за длинным, покрытым красной скатертью столом поместился президиум. Председательствовал Каменев. “Сливки” Кремля все были налицо. Тут и Калинин, и Радек, и Стеклов, и Луначарский, и Крыленко и пр., и пр. Каменев открывает заседание, принимающее сразу театральный характер. Все напряженно ждут появления Ленина. Каменев же спокойно ставит на голосование вопрос о порядке выборов нового Центрального Комитета. Нетерпение растет. Утешаются тем, что это-де одна формальность и что вот-вот заговорит Ленин. Но нет. Из задних рядов кто-то “желал бы получить разъяснение, как будут участвовать в выборах безработные”. Оратор вносит предложение ввести в программу соответствующий параграф. Часть публики высказывается “за”, большинство же совершенно равнодушно ко всяким выборам, да и к безработным всего света. Как бы только поскорее увидеть и услышать Ленина, “великого” Ильича. Но Каменев возвышает голос и быстро справляется с шумом. Он просто-напросто заявляет: “Способ выборов всесторонне разработан компетентными членами Совета. Кто «за» — пусть поднимет руку”. И все поднимают руки… После столь благополучного разрешения этого вопроса, раздались голоса: “Ленин! Ленин!” Ко всеобщему разочарованию Ленин все еще не выступает. На эстраде какой-то товарищ Дорофеев. Он приступает к докладу “О результатах годичной деятельности Московского Совета в области общественного призрения”. Повеяло скукой… Товарищ Дорофеев говорит о московском трамвае, о банях, где ежедневно могут париться сто тысяч россиян, о водопроводе, который, мол, ныне на столько и столько-то больше ведер может доставить, об освещении и мостовых — однообразно, невыносимо скучно, монотонно. Говорит, говорит — битых два часа говорит. Толпа дошла до белого каления. Но Каменев поглаживает бороду, он доволен: блестящий успех постановки. И вот только теперь он медленно поднимается с места и торжественно возглашает: “Слово за товарищем Лениным”. Все присутствующие на сцене поднимаются с мест, и посередине образуется проход, настоящий коридор из человеческих фигур, уходящий вглубь, до кулисы. В этот темный проход, откуда сейчас должен появиться Ленин, направлены глаза всей аудитории — шести тысяч человек. Все члены Совета и “привилегированные” коммунисты на сцене, все в зрительном зале, еще не увидев Ленина, уже начинают кричать и аплодировать. Все дипломаты и журналисты в ложах, даже все музыканты в оркестре, сыгравшие при последних словах Каменева “Интернационал”, тоже поднимаются с мест и впиваются глазами в ту темную точку, откуда должен появиться Ленин. Тягучи тянутся секунды. Все боятся пропустить знаменательный момент. В жизни своей не доводилось мне переживать что-либо подобное. Минуты три толпа рукоплещет, вопит и упорно не сводит глаз с заветной точки. Многими овладевает беспокойство: уж не случилось ли чего?.. Но вот быстрыми шагами, почти бегом входит Владимир Ильич Ленин, российский “крестьянский и рабочий царь”. Толпа, состоящая, конечно, из одних коммунистов, гудит, рукоплещет своему идолу. А он не удостаивает ее взгляда. Он пожимает направо и налево руки членам Советов, что-то говорит… Но вот он подошел к рампе, прислонился к столу и уставился потупленным взглядом в потолок. Наконец посмотрел он и на собравшихся в зрительном зале и усмехнулся. Полу русский, полу татарский череп, какой повсюду в России встречается тысячами. Небольшие, с огоньком, слегка косые глаза. Черты лица суровые, угловатые. Самое характерное — широкий лоб, уходящий в лысину. Лоб как бы подавил все остальные черты лица. Ничего сентиментального. Так стоял он перед нами в простом, наглухо застегнутом френче. Безыскусственно прост. Люди этой категории не тщеславны. Им, может быть, доступно лишь единственное — наслаждение властью. Одно мановение руки, и всё замолкло. Можно было бы услышать падение булавки. Ленин начал говорить… У Ленина особые ораторские приемы. Он обращается с речью к тысячам, как если бы они вели о чем-нибудь дискуссию у себя дома, в тесной комнате с двумя-тремя студентами-сверстниками. Он пересыпает речь остротами, говорит оживленно, с сарказмом. Мысли бегут одна за другой. Выражение лица меняется непрерывно. Вот он глядит с суровой серьезностью, вот прищурил левый глаз, вот хитро подмигнул. Он принадлежит к породе тех истинно народных ораторов, каких встретить можно разве только в Лондоне, на митинге в Гайд-парке. Такого сорта ораторов в старой России было немного… Ленин, этот интернационалист, ведет речь совершенно в русском духе. Он часто пускает в оборот крепкие русские словечки. И он умеет затронуть национальную струнку. Он хорошо знает национальную душу, этот коммунистический космополит. “Владивосток снова нашинский!” — радостно провозглашает он, и вызывает бурю восторгов. Он ведет за собой толпу так, что она этого не замечает. Он — человек фактов, питает огромное доверие к устойчивости “пролетарского” государства, им созданного. И поэтому-то он говорит так, что каждый чувствует:
