Володя вдруг вскочил.
— Ты, пристанская серость, дождешься, мы когда-нибудь обломаем тебе руки и ноги.
Петруха тоже поднялся. Спросил тихо:
— Ты кому грозишь?
В это время за спиной Петрухи злорадно сказал старик Глыбин.
— Хулиганствуете все, товарищ Сторожев. Ай-я-яй.
Петруха круто повернулся — под каблуками тревожно скрипнул песок. Глыбин отшатнулся, будто на него замахнулись, и, тараща слезливые глазки, боязливо воскликнул:
— Но, но. Я самый старый мичуринец в городе…
— Тебе, гнилой хрыч, что от меня надо? — шагнул вперед Сторожев. — Если ты не перестанешь распускать обо мне сплетни, я тебя утоплю в Прятанке. Слышишь?..
Нижняя челюсть у Ефрема Глыбина отвисла, глаза остолбенели. Он отступил на шаг, еще на шаг и, словно захлебнувшись, с трудом выдавил:
— Паль… Паль… Пальшин? — и бросился бежать, выкрикивая фамилию участкового милиционера. Слабые ноги несли старика к кромке запруды. На узком, из двух плах, переходе через шумящий поток он запнулся в своих разбитых, хлябающих башмаках, споткнулся и упал в Прятанку.
Старик отчаянно бился в воде, вытягивал шею, хрипло крича о помощи. Петруха бросился в воду, на руках вынес Глыбина и посадил на плотик, с которого бабы полощут белье. Старик долго отдыхал, часто и широко хватая воздух. Потом вскочил на ноги и начал истошно кричать:
— Судить тебя будут, разбойника. Каторжник. Молотилов свидетелем будет. Засудим. Посодим. Укатаем тебя, Варнак.
Возле мокрого старика собралась толпа.
— Жалобу надо писать на него всем околотком, — мудро рассудила Анисья Стадухина. — Какой разговор. Какой разговор.
Участие соседей растрогало Ефрема Глыбина. Поддерживаемый под руки, он поднимался от реки к своему дому и плакал.
