Это была трусливая, подлая мысль. Я первое время пытался отогнать ее прочь. Но гнусное чувство самозащиты начало рисовать в моем воображении картины возмездия за мое преступление... и я сдался.
Мысль работала как бы скачками, подсказывая нужные действия: первым делом съездить и собрать чучела, захватить ружье и лодку и бегом к месту, куда приставал сегодня утром и где сейчас должна стоять лодка Зимина. На все это у меня ушло не больше пятнадцати минут.
Когда я спускал лодку на воду, мне в голову пришла новая мысль: «А что если попытаться создать такую обстановку на месте происшествия, которая говорила бы не за убийство, а за самоубийство? Ведь задел же я неосторожно, случайно, курком ружья за остатки можжевельника и произвел выстрел. Только чистая случайность, что заряд дроби вместо меня попал в Зимина».
Я быстро вернулся на место, взял из рюкзака Зимина два патрона, зарядил его ружье и, направив ствол в одинокую сосну, произвел один выстрел. После этого я положил ружье рядом с правой рукой Зимина, стволами к голове, и бегом вернулся к своей лодке, сел в нее и поплыл к берегу.
По пути я разрядил свое ружье, достал из рюкзака оставшиеся патроны и гильзы и все это выбросил в озеро. Причалив к берегу, я сбегал к избушке егеря, просунул в щель двери свою путевку и лишь после этого отправился на станцию. Домой вернулся около десяти часов вечера».
...Лизняков так же подробно рассказывал о своих дальнейших переживаниях, о муках совести за содеянное, а особенно за свое подлое малодушие. Если верить ему, то он несколько раз был на грани того, чтобы пойти в прокуратуру и заявить, но... не хватало решимости.
К тому же, как говорил Лизняков, он успокаивал себя тем, что Зимина уже не вернуть к жизни. Он знал, что по факту смерти Зимина будет вестись следствие, но о том, что может быть заподозрен другой человек, он «не допускал даже мысли». И о том, что это случилось и в смерти Зимина обвинен ни в чем неповинный человек, которому грозит наказание, Лизняков якобы узнал только накануне.
Лизняков, уже не скрывая своих слез, поведал мне о минувшей бессонной ночи, в течение которой в нем, наконец, победило чувство справедливости, и он принял решение чистосердечно признаться в совершенном им преступлении.
— Мой азарт на охоте, — говорил Лизняков, — моя преступная неосторожность стоила жизни хорошего человека. За это преступление я готов нести любое наказание. Оно не страшит меня. Больше всего меня страшит презрение родных и знакомых за мое подлое, трусливое поведение, которое чуть не привело еще к одной жертве — к осуждению невиновного человека... — так закончил свою исповедь Лизняков.
