Он не то чтобы считает Спанель опасной или безумной. Не то чтобы пытается вспомнить ее голой (хотя бы потому, что без одежды он ее никогда не видел). Дело даже не в том, что женщин-мясников среди его знакомых — раз-два и обчелся и все они кажутся ему загадочными, не поддающимися пониманию. Вино нужно ему еще и для того, чтобы спокойно слушать, пока ее слова гвоздями втыкаются ему в мозг. Этот холодный, колючий голос и сегодня звучит, как в тот день — когда она твердо сказала «нет», с силой схватила его руки и прижала их к столу в ответ на его попытку прикоснуться к ней, снять с нее фартук, погладить по голове. Точно так же звучал этот голос и на следующий день: когда он подошел было к ней, она отшила его одним коротким «все, бывай» — без объяснений, без формального поцелуя на прощание. Потом он узнал, что ей в наследство досталось небольшое состояние и на эти деньги она открыла мясную лавку.
Она подписывает бумаги, которые он привез с собой: продление соглашения с мясокомбинатом Крига и обязательство не подделывать продукт, не менять сорт и спецификацию получаемого товара. Это все формальности, потому что всем понятно, что теперь никто ни на какой пересортице зарабатывать не будет. Не те времена. С «особым» мясом такие штуки не проходят.
Он также подписывает документы и допивает вино. Десять часов утра.
Спанель предлагает ему сигарету. Он закуривает и говорит: «Не понимаю, почему нам так симпатична человеческая улыбка. Ведь улыбаясь, человек просто частично обнажает свой скелет и демонстрирует нам его». Он отдает себе отчет в том, что никогда не видел, чтобы эта женщина улыбалась. Ни намека на улыбку не появилось на ее лице даже в тот раз, когда она вцепилась в крюки для туш, запрокинула голову и закричала от удовольствия. Улыбки не было. Был только крик. Сумрачный животный рев.
«Когда я умру, кто-то — я в этом уверена — загонит мою тушу на черном рынке. Точно, кто-нибудь из этих моих мерзких дальних родственничков. Потому-то я и курю как паровоз, и пью как лошадь. Пусть мое мясо провоняет как следует — чтобы моя смерть никому в радость не была. Пусть подавятся». Короткая затяжка, и она продолжает: «Сегодня я рублю мясо, а завтра — кто знает, — может быть, рубить будут меня». Он залпом допивает вино и говорит, что не понимает ее: в конце концов, деньги у нее есть, можно застраховать свое тело на случай смерти, так многие делают. Она смотрит на него как будто бы с жалостью. «Никто ни от чего не застрахован. Все может случиться. Да пусть меня сожрут, если кому-то захочется. Надеюсь, от меня у них такое несварение случится, что надолго меня запомнят». Она приоткрывает рот, не растягивая губы и не обнажая зубы. Раздается низкий гортанный звук, который при желании можно было бы посчитать смешком, но он знает, что это не так. «Я живу в окружении смерти, день за днем, год за годом, — говорит она и показывает на туши за стеклянными дверцами морозильников. — По всему, мне светит такая же посмертная судьба. Или ты думаешь, что нам за все это платить не придется?»
