«Афорист, мечтатель и вспоминатель мгновений»[56]
[…] подпись в его письмах часто фигурировала посередине письма и, вслед за предполагавшимся окончанием, бесконечный «постскриптум» удваивал и утраивал не только длину письма, но часто и его интерес. В этом отношении В.В. был типично-русским человеком. Точно так же, когда он, прощаясь с вами и после долгих поцелуев, уходил в переднюю, надевал калоши и шубу, – это еще не значило, что он сейчас уйдет: нередко именно тогда-то и завязывался самый одушевленный разговор.
П.П. Перцов, «Воспоминания о Розанове», март 1919
Розанов был наделен гениальным даром памятования – способностью и умением сохранять то, что вроде бы не имеет никакого значения, и из чего срастается сама реальность. Перцов (и здесь он был вполне неоригинален) писал про любовь Розанова к «домашней философии» – к чудакам, оригиналам, сочинителям странных книжек, отпечатанных «за счет автора», да еще в каком-нибудь совсем не книжном месте – в Орле, Казани или Новороссийске, – словом, там, где печатают лишь «для надобности»: местные ведомости, диссертации, афиши – и где другой, не входящий в казенные категории автор может напечататься лишь от полной безысходности или от столь же полного неведения книжного рынка, в предположении, что для того, чтобы книга его была прочитана, ее достаточно напечатать. В предисловии к филигранно выполненному академическому изданию «Смертного» В.Г. Сукач пишет:
«Смерть Розанов не переносил, считал антикультурным явлением, чурался ее и не любил о ней говорить. […]
Собственно, смерти Розанов не боялся, а боялся расставания с близкими. Смерть разлучает. Этого он перенести не мог. Не мог вместить в ум, в сердце.
Бессмертие также не вмещалось в его понятия, но мыслилось в виде простой человеческой памяти» (Сукач, 2004: 5, 6).
Память к мимолетному – стремление запомнить все, ухватить все, всему дать бессмертие, в первую очередь тому, что иначе, без целенаправленного, его собственного усилия почти наверняка забудется. Какой смысл охранять память о Пушкине или о какой-нибудь философской доктрине? К чему повторять расхожее, общее – оно уже сохранено, увековечено. Есть масса тех, кто добровольно будет заботиться об этой памяти, через это надеясь сохранить и память о себе, «прилепиться» к памятуемому.
Розанов и здесь идет против общего движения – не память о себе стремится он сохранить (в этом не испытывая сомнений, зная свое место в русской литературе куда более твердо, чем любой из современников, составляя план своего полного собрания сочинений – журналиста, нововременца, собираясь «печатать все», когда даже почтеннейшие литераторы печатают себя «с разбором»), а о другом и других.
