Даже в самом известном своем тексте, ставшем обязательным для поколений русской интеллигенции, в «Исторических письмах»[55], язык Лаврова стерт, небольшая по объему книга не только сейчас читается с трудом, но так же читалась и современниками, и сам автор соглашался, что лишен литературного и публицистического дара. Написав очень много, он оказался «автором одной книги», но ее прочитали все, тем самым это побуждает нас вновь обратиться к ней, рассмотреть, что именно из сказанного Лавровым произвело подобное воздействие, почему текст, недостатки которого признавал и сам автор, стал главным текстом поколения, побуждая его к общему действию, общему делу, обязательность которого признавали и те, кто не находил в себе сил следовать ему, побуждая оправдываться перед собой и другими, утверждая правомерность требования.
То принципиально новое, что высказал Лавров, было «возвращением этического». Русский радикализм конца 1850–1860-х, как несомненно для любого, обратившегося к основным текстам этого времени, был этическим движением, как в социальной (Чернышевской), так и в индивидуалистической (Писарев) ипостасях, но этическое здесь выражалось в форме деконструкции «этического», старой нравственности: освобождения человека, индивидуального или коллективного, от старых догм, традиций, нравов, осознаваемых как ложь и как нерациональное. Иными словами, в этом движении этическое оказывалось снятым в своей специфике: поступать нравственно значило поступать рационально, истинная этика представала как этика рациональная, в форме, например, «разумного эгоизма», тогда как ссылка на автономно-этическое, апелляция к «нравственности» и «морали» трактовалась в рамках «логики подозрения» как защита интересов / целей / стремлений, не могущих быть обоснованными для другого рационально, «моральное» как аргумент представало как орудие принуждения (тезис Фрасимаха). Собственная этика русского радикализма возникала в неявной форме, в одновременной отсылке к долженствованию – и утверждению примата фактического, наличного, сведения действия к интересам – выполняющему функцию разоблачения и тем самым предполагающему наличие иного, бескорыстного действия.
Лавров на рубеже 1860–1870-х годов обратил скрытое в явное, утверждая сферу нравственного (и, соответственно, осмысляя социальное поведение в рамках нравственного долженствования). Логика, лежащая в основании «Исторических писем», довольно проста, складываясь из серии последовательных противопоставлений:
