«Были вечерние и утренние панихиды в церкви Ильи Обыденного на Остоженке, была гражданская панихида в большом зале на Якиманке в Литературном музее. За занавесом играла на рояле Мария Вениаминовна Юдина, хорошо знавшая Н.П., пела вокализы Виктория Иванова. Прощание с Н.П. было торжественно прекрасно.
Похоронили Н.П. на Ваганьковском кладбище. Уже начиналась осень, падали кленовые листья» (Анциферов, 1992: 417).
Анциферову была присуща поразительная мягкость, деликатность и чуткость в обращении, при уникальной чистоте души, которую отмечали практически все, имевшие с ним дело (см., напр.: Лихачев, 1991: 3; Чуковская, 2015, по указ. имен). Он был едва ли не идеальным выразителем последнего зрелого предреволюционного поколения русской интеллигенции, глубоко впитавшим в себя символистскую культуру, как способ мировосприятия, пронизывающий все сферы существования. Не будучи одарен особенными творческими способностями, Анциферов оказывался прекрасным транслятором культуры – не случайно наиболее памятными его текстами остаются ориентированные на экскурсионную (в понимании Гревса) практику и воспоминания об ушедшем времени – отдача долга памяти. В этом отношении и «Душа Петербурга» может рассматриваться также как долг памяти – текст о городе, который можно почитать умершим или, по крайней мере, обмершим. Завершая его в сентябре 1919 г., за несколько месяцев до того похоронив двух своих маленьких детей на Смоленском кладбище, утратив тех, кто казался ему продолжением рода[70], Анциферов напишет:
«В тихие, ясные вечера резко выступают на бледно-сиреневом небе контуры строений. Четче стали линии берегов Невы, голубая поверхность которой еще никогда не казалась так чиста. И в эти минуты город кажется таким прекрасным, как никогда. Тихая Равенна.
[…] Во всем Петербурге воздвигается только одно новое строение. Гранитный материал для него взят из разрушенной ограды Зимнего дворца. Так некогда нарождающийся мир христианства брал для своих базилик колонны и саркофаги храмов древнего мира» (Анциферов, 1922: 223), – единственное строительство тем более показательное, что это воздвигался мемориал жертвам революции на Марсовом поле. Аналогия же с Равенной и «нарождающимся миром христианства» здесь особенно значима, поскольку для Гревса – и эту мысль Анциферов ценил в особенности – было принципиально рассматривать «средневековье в тесной связи с наследием древнего Рима (и эллинизма)» (
