- Странный у вас подход, Константин Алексеевич, - подумав, сказал Кузин. – На все у вас есть ответ, кроме одного: на хрена надо было из Шанхая ехать в Москву, чтобы попасть в лагерь, получить фунт презрения от старых товарищей, а теперь и вовсе расстрела ждать?
- Ты прав, Никита. На это у меня ответа нет. Вернее, есть только один – я старый идиот, вот и все. Но за что должна страдать моя семья, мне непонятно. Обратил внимание, что бы ни происходило во имя народного счастья, почему-то первыми страдают дети?
- Есть такой момент, - нехотя согласился Кузин.
- А кстати, что стало с вашей самозванкой? – неожиданно спросил Стоянович. – Что-то знаешь о ее судьбе?
Кузин пожал плечами.
- Нет, ничего. Получил от начальства головомойку за то, что отправил ее в гражданскую психбольницу, вот и все.
- А затем?
- Не знаю. Не интересовался.
Стоянович походил по камере, потом резко подошел к Кузину, взял за рукав грязной, засаленной за время отсидки гимнастерки, повернул к себе и спросил:
- А ты понял, чекист, что ты ее убил?
- Почему убил? – удивился Никита.
- Если бы ты ее оформил по… Какую статью ей приписывали?
- 58 часть 10 и 11.
- Это сколько? От полугода? Так и дал бы ей лет пять. Она бы отсидела, глядишь, и зажила бы себе тихо-мирно где-нибудь. А ты понимаешь, что ты ее сгноил в сумасшедшем доме? Что ее оттуда не выпустят никогда? Ты хоть понял, что такое «никогда»?
- Зато жить будет – тихо ответил Кузин.
- Все пытаешься у дьявола в карты выиграть? – язвительно спросил Стоянович. – Не получится.
Когда их вывели во двор, Кузин зажмурился от яркого солнышка. Он не знал ни какой сегодня день, ни даже месяц, все дни и часы, недели и месяцы слились в какой-то нескончаемый поток постоянной боли и короткого отдыха от нее. Он не понимал, почему его били, иногда сутки напролет, не давая ни спать, ни есть, ни пить, когда приходилось испражняться под себя, стоя по несколько дней у стены. И за это – тоже били. От стояния ноги распухали, становились толстыми как у слона, и каждое движение доставляло нестерпимую боль, от которой он терял сознание. А иногда его необъяснимо оставляли в покое на несколько недель, не вызывая на допросы. Никакой логики в этом не было. Или он просто не мог ее понять. Через какое-то время избиения и пытки стали такой обыденностью, что он даже начал воспринимать их как нечто само собой разумеющееся. Таким же обыденным стал кровавый понос из отбитых внутренностей, непроизвольный крик, вылетающий из глотки при каждом ударе, щеки, разорванные изнутри осколками зубов.
