Я обернулась, чтобы еще раз взглянуть на экран. Ленин с экрана протягивал вперед руку.
Здесь, в Асуане, эта кинокартина как бы перерастала себя, становилась значительной, казалась большим произведением искусства. И разговор об извозчике обижал, он зачеркивал что-то очень для всех нас дорогое и важное…
Иван Максимович семенил рядом. И уже ни о чем не нужно было спрашивать — ни как он живет, ни о том, скучает ли. Только несколько фраз потребовались для того, чтобы все стало понятным: и бравада, и боль, и то, что ничего нет у человека впереди. И я пожалела Ивана Максимовича за его бездомность, а когда он сказал «синема» — слово, уже давно ушедшее из нашего обихода, — мне представился мой провожатый старым человеком, отставшим от поезда посреди чужой пустынной равнины. Не так, как это случается в действительности, когда можно позвонить на соседнюю станцию, чтобы сняли багаж и самому сесть на следующий поезд, а как бывает во сне, когда спящий человек знает, что поезд этот единственный, последний, и что все на свете кончено. Вот так и представилось мне: стоит старый, бездомный Иван Максимович и бессильно смотрит вслед вагонам, набирающим веселую скорость. Только это не поезд, а родина, уходящая от него все дальше и дальше.
И ничего не сказав о моем отношении к кино и об извозчике, который будто бы надел неподходящий картуз, я спросила Ивана Максимовича о русских эмигрантах в Каире.
Оказалось, осталось их немного. Состарились, умерли, дети разлетелись кто куда, кто — в Париж, кто — в Лондон. И когда мы уже подходили к отелю, Иван Максимович сказал:
— Знаете, нас в Швейцарию приглашают. Даже будут деньги давать для карманных расходов. Вы про это ничего не слыхали?
Сгорбленный, бедно одетый, он еще долго стоял и смотрел мне вслед сквозь стеклянные вертящиеся двери — русский из Елабуги, мещанин, потерявший родину.
Странные вещи происходят в русском человеке, оставившем Россию. Ничто не может возместить ему эту потерю.
Помню, в Париже, нас, советских туристов, водил по городу гид, тоже эмигрант, служащий туристской фирмы. Этот был упитанный, с двойным подбородком, в хорошем костюме. Очевидно, зарабатывал неплохо: жалованье и еще подарки от клиентов — род чаевых.
Когда мы ехали в автобусе, все свои объяснения он сопровождал колкими остротами то в адрес Советского Союза, то в адрес Франции. Он не любил ни Москву, ни Париж.
На кладбище Пер-Лашез, у могилы Оскара Уайльда, он сказал:
