Опра.
Опра трижды брала у меня интервью.
Вот что я помню о своих интервью с Опрой.
Добела раскаленные вспышки света перед глазами. Странное онемение в конечностях. Пронзительный жужжащий звон в голове.
Так что я… не помню ничего.
НИЧЕГО.
Я родом из предместий Чикаго. Я воспитывалась на Опре. Я смотрела «Шоу Опры Уинфри», еще когда оно носило название AM Chicago. Я покупала все, что она рекомендовала нам покупать, и прочла каждую книгу, которую она советовала прочесть. Я записывала каждое мудрое слово, которым она делилась с нами по телевизору. Я крещена католичкой, но была прихожанкой Церкви Опры. Если вы – человек, живущий на этой планете, то вы знаете, о чем я говорю. Это знают все. Это ОПРА.
Интервью с Опрой было для меня не мелочью.
И что же я помню из этих драгоценных моментов, проведенных с ней?
Ничего.
Из интервью для журнала «О»? Ничего.
Из интервью для шоу Опры с актерским составом «Анатомии страсти»? Ни словечка.
Из интервью с Керри Вашингтоном для программы «Следующая глава Опры»? Ни единой чертовой мысли.
Однако у меня остались весьма живые воспоминания о мгновениях непосредственно перед этими интервью. В тот первый раз художница по костюмам «Анатомии страсти», Мими Мелгард, разглаживала мою юбку и вертела меня, проверяя, хорошо ли я выгляжу. Потом одобрительно кивнула и твердо погрозила мне пальцем.
– Не двигайся до тех пор, пока не увидишь Опру.
Ей не обязательно было мне это говорить.
Я не смогла бы двигаться, даже если бы захотела. Я стояла в дверях своего кабинета. Чуточку покачиваясь вперед-назад. Ступни, обутые в мою первую пару туфель от Manolo Blahnik, уже болели.
В сознании было так же пусто, как в головенке только что вылупившегося цыпленка.
Я чувствовала, как обливаюсь по́том. По́том! Я начала механически, как робот, поднимать и опускать руки, надеясь не дать гигантским круглым пятнам под мышками проявиться и испортить пигмалионовские труды Мими.
Поднять и опустить, поднять и опустить, поднять и опустить…
Хлопать. Я хлопала руками, как крыльями.
Теперь я еще и выглядела как новорожденный цыпленок.
Но это не имело значения. Вздымавшийся ужас, грохотавший во мне, становился все громче и громче, уводя меня настолько дальше обычного страха, что я стала ощущать почти что… безмятежность. Словно слышишь настолько высокий и пронзительный звук, что барабанные перепонки теряют способность его воспринимать и звук становится неслышным. Мой страх вопил так громко, что сделался безмолвным.
