Она разволновалась, я заметил. То лямку бюстгальтера на голом плече, откуда намеренно сполз рукав бесформенной домашней футболки поправит, то коротенькие шортики из какого-то мягкого материала дёрнет, то волосы тронет — тёмно-русые, тяжёлые, длинные, собранные на скорую руку в затылочный узел с торчащими во все стороны волнами резинки из толстого бархата, то губы сожмёт, как помаду проверит, то попой поёрзает. Было видно, что Катришка мечтает включить заднюю. Первоначальный задор растаял, как снег на солнцепёке, и не убегала с дивана лишь только из упрямства — сама же на «слабо» старшего брата взяла, развела, можно сказать, как лоха.
— А давай, Петь, пари заключим, а то так неинтересно.
— Давай, — вздохнул я и ещё покашлял. Вроде, отпускает. В глубине живота, в районе солнечного сплетения, зашевелился тёплый, мягкий комочек, похожий на нежно урчащего котёнка. Он успокаивал и прибавлял уверенность.
— Если не выйдет меня усыпить, то ты целыми днями на шагоходе — так она тренажёр «ходьба по лестнице» называла — заниматься будешь, а то забросил совсем.
— Согласен.
— И к ноуту не прикоснёшься! Месяц.
— И опять-таки да. Не отвлекайся. Ты будешь усыпляться или поджилки затряслись?
— Да буду я, буду, — нехотя согласилась она, растеряв последнюю смелость. — Только, если вдруг… ты это… не спрашивай меня о… ни о чем личном не спрашивай, короче. Ладно, Петенька? Пообещай, пожалуйста.
— Клянусь своими ногами. Очень мне интересно, можно подумать. Всё! Продолжаем, — и с этим последним словом я словно крылья обрёл: голос зазвучал так, как надо, как в роликах наиболее солидных, по моему мнению, психотерапевтов-гипнологов.
Так долго я в жизни не говорил никогда. Безостановочно, монотонно, не запивая. Двадцать минут! Целых двадцать минут повторения одних и тех же слов: спокойствие, расслабленность, погружаешься всё глубже и глубже, сильнее и сильнее, тяжелее и тяжелее, слышишь только мой голос, засыпаешь, спишь, тепло, холод — и так далее и тому подобное. Язык устал, будто я им камни молол, а не воздух останавливал, во рту сухость — Сахара позавидует. Голова Катришки, наконец-то, словно крышка багажника изящной, гордой иномарки, лениво и нехотя откинулась на спинку дивана. Сдалась неизбежному, как ни противилась. Зрачки под разглаженными веками замерли, рот приоткрылся, дыхание почти прекратилось. Тело срослось с покрывалом, расползлось тёплым воском, стало будто бы тряпичным. Я проверил — поднял её руку и отпустил. Рука упала плетью.
