Мир, где теперь проходили мои дни, оставался для Джо загадкой. Он радовался, что ему не приходится в нем жить, и вместе с тем мечтал оказаться в нем, понаблюдать за мной в моей кабинке, где я сидела и принимала звонки для дружелюбного краснолицего мистера Уэллмана. Работы у него всегда было по горло.
– Какой он? – спросил Джо.
– Мистер Уэллман? Чудесный человек. Все мне про всех рассказал, объяснил, как все устроено в издательстве. Кажется, я для него не просто девочка на побегушках. Он разрешает читать рукописи из «помойной кучи».
– Везет тебе, – съязвил Джо.
– В помойной куче нет ничего плохого, – возразила я, – кроме качества работ. Но кто-то должен их читать.
По вечерам я приносила домой полную сумку рукописей. Мы садились на кровать в номере и поражались, какую ерунду пишут люди.
– Только послушай, – говорила я, – вот роман, называется «Мужество, укажи мне путь». Начинается так: «Честер Мэкки искал счастья в бильярдных и пивных, но однажды понял, что счастье нельзя купить».
Эта ужасная писанина нас обнадеживала, ведь мы все примеряли на себя. Читая жалкие литературные экзерсисы других людей, мы вели себя так, будто были выше этого, хотя я еще помнила «В воскресенье у молочника выходной» и этот рассказ не давал мне покоя. Но, должно быть, он был исключением. Иначе откуда у Джо такая уверенность, что в общей куче рукописей в «Боуэр и Лидс» – сплошь безнадежное дерьмо? Он знал разницу между плохим рассказом и хорошим и мог отличить один от другого. Его собственные рассказы со временем станут лучше, думала я. Когда он написал «Молочника», он был еще очень молод, не ведал, что творит, а теперь – теперь уже стал намного опытнее.
Однажды мы отправились на вечеринку домой к старому другу Джо Гарри Джеклину и его жене Марии. Те жили в отдельном доме на Гроув-стрит, в одном из тех, где вход прямо с улицы. Когда мы пришли, на лестнице толпились люди, а из квартиры тянулся густой шлейф марихуанового дыма. Джо бережно провел меня сквозь толпу, здороваясь со старыми приятелями по Колумбийскому университету и тому краткому отрезку его жизни, что он прожил в Нью-Йорке с Кэрол. Люди удивлялись, встретив его, и, разумеется, еще больше удивлялись, увидев с ним меня, – это было заметно; ему приходилось быстро объяснять ситуацию, и он пытался отшутиться, хохмить («Сменил модель», – сказал он кому-то из приятелей, – «обменял старую на новую. Эта лучше ездит. И посуду не бьет»). Я быстро поняла, что Кэрол никому особо не нравилась, но прежде друзья не решались сказать ему об этом; теперь же можно было озвучить правду, и все этому обрадовались.
