– До скорого! – крикнули Каслманы и ушли, оставив меня со списком важных номеров, бутылочками и чистыми подгузниками. – Пока! – пропели они, вышли в темноту и направились на вечеринку для преподавательского состава.
Когда они ушли, я взяла ребенка на руки, как легкий мешок, и внимательно осмотрела спальню. Повсюду здесь были ключи к этому человеку, все свидетельства, которые мне были нужны. В шкафу аккуратно выстроились его поношенные туфли; на комоде стоял флакон его лосьона после бритья. На столе я увидела «Письма к молодому поэту» Рильке; на форзаце стояло имя профессора. «Джозеф Каслман», – почерк у него был с размашистыми завитушками, – «Колумбийский университет, 1948». Он как будто рассчитывал однажды прославиться и порадовать того, кто откроет эту книгу и увидит его имя. На дворе был 1956 год, он еще не прославился, но эта подпись все равно мне понравилась, и я провела по ней пальцем, обводя завитушки. Отложила книгу и села на кровать с его стороны, положила ребенка рядом; взяла скорлупки от орехов, просеяла сквозь пальцы, и некоторое время мы с Фэнни спокойно разглядывали друг друга.
– Ну привет, – сказала я. – Кажется, я влюбляюсь в твоего папочку. И мне бы очень хотелось с ним переспать.
Окончательно осмелев, я встала и открыла ящик прикроватного столика. Я словно вдруг ощутила потребность узнать, каково это – быть женой и жить рядом с мужчиной. Естественно, скоро я нашла, что искала: диафрагму в белом пластиковом футляре и тюбик крема, который нужно было на нее выдавливать, а также аппликатор; мне стало не по себе, так как перед глазами тут же нарисовалась картина: жена моего профессора засовывает в глубокую щель в своем теле пластик и мази, готовясь принять его в себя. В ящике также нашлась зубочистка с резиновым наконечником и грецкий орех. Я взяла орех и рассмотрела: кто-то нарисовал на скорлупе красное сердце, а под сердцем написал – К., я люблю тебя. Д.
Орех встревожил меня сильнее диафрагмы. Диафрагма была необходимостью, безличным прибором; девчонки из колледжа ездили за такими на автобусах в Спрингфилд, где принимала пожилая гинекологиня из Вильнюса. Английского она почти не знала и вопросов не задавала. Но орех с надписью был предметом куда более интимным, и потому казался неприличным. Он даже внешне напоминал женские половые органы, подумала я, разглядывая шов между его половинок, бороздки и холодный шелк бугристой скорлупы с нарисованным красным сердцем. Я положила орех в ящик и повернулась к Фэнни; та внезапно заплакала, кажется, ей что-то было нужно, но что? Бутылочка? Новый подгузник? Откуда мне было знать. Ее плач меня бесил, как песок, набившийся в трусы, и я не понимала, почему все так зациклены на младенцах, что в них такого прекрасного, что мне должно непременно захотеться их иметь через пару лет.
