– Не храпит ли боярышня во сне, особо после еды и если много наедено? Великий князь побаивается, если в опочивальне по ночам раздается шорох.
Мама отвечала:
– Перед тобой, точно перед лампадой, говорю: боярышня, как ляжет в постельку, сложивши рученьки, так до утра и пробудет, зубами не щелкнет, а уже скрежетать и не слыхано! Над ней, у изголовья, висит икона Пречистой, и дитятко, как только проснется, взглянет на икону, опять руки сложит и как ангелочек…
Турунтай-Похвистнева, которая, разумеется, была негласной свахой, поцеловала маму как ровню и прекратила свои расспросы. Правда, она забыла удостовериться, одного ли фасона глазки у боярышни, но мама клятвенно уверила, что глаз на глаз похож, как похожи у сизокрылого голубя одно глазное яблочко на другое.
После доклада свахи Иоанн Васильевич призвал к себе маму и вручил ей платок и кольцо для девицы; такие дары являлись уже прямым обручением. Теперь мама пришла в такое состояние духа, что поцеловала у жениха край епанчи.
Избранной невесте следовало теперь перейти наверх, в великокняжеские хоромы, под начало и охрану верховых боярынь, и уже оставаться там до свадьбы. По вступлении в хоромы ей дали бы новое имя, целовали бы пред ней крест, как перед великой княгиней. Мама, однако, выпросила позволение жениха пожить его невесте некоторое время дома, у сестрицы, чтобы снарядиться как следует.
В назначенный час думский дьяк доложил великому князю, что дума в сборе и что митрополит уже окропил иорданской водой великокняжеское место. Великий князь знаком велел подать ему верхового коня. В сенях думы перед ним неожиданно предстал Семиткин, которого уже вся Москва звала полубородым.
– Ты не зван! – заметил ему строго Иоанн Васильевич. – От твоего злоязычия ничего не осталось, уходи!
– Не будет ли какого приказа, великий княже?
– Мой приказ тебе – не злоязычничать, и знай: если ты опорочишь еще одну невинную девицу, быть тебе на горячих углях.
Такого строгого указа Семиткин никогда еще не слышал, и голова его, точно приплюснутая, ушла в туловище. Он хотел сообщить о деле государственной важности: некто при проводе над углями признал, что у великого князя выкрадена его сорочка, у которой оторвали воротник, сожгли его и посыпали пеплом дорожку от дворца до усадьбы князя Сицкого. Тут-де было явное волшебство. И всем этим делом орудовала мама.
Однако этот донос остался при Семиткине. Ястребиный взгляд Иоанна Васильевича пронизал доносчика насквозь, и он почувствовал, как душа его отлетает куда-то далеко, по направлению к пыточной избе.
