— Ну, это уж, положим, грубая работа.
— Грубая, согласен. И Лупаков так расценил. «Мне, говорит, ваши соловьиные трели ни к чему, юноша. Я человек долга». Но все-таки премию квартальную выписал и комнату в горсовете выхлопотал. Вот так-то, Григорий Петрович! Людей, которые под дулом револьвера не дрогнули, я знал, а вот такого, чтобы против ласки устоял, встречать пока не приходилось. Молод я еще, но ключ к душе любого начальника подобрать могу…
— Есть и другой инструмент, который все двери открывает. Про золотой молоток слыхал?
— Не слыхал. Просветишь, и я знать буду.
— И этот в ученики лезет! Ну и денек сегодня!
Вдруг мой аппарат зазвонил так резко, что от неожиданности я даже подскочила на своих рычажках и чуть не свалилась на пол. Но Столбов ловко подхватил меня.
— Слушаю, Кузьма Лукич… Готов отчет. Сейчас завизируем у плановиков и летим. На бреющем.
Столбов нажал мою мембрану рукой и тихо сказал:
— Лупаков вызывает, не терпится ему.
— Я готов, только вот последнюю запятую поставлю, — ответил Глотов.
Вскоре они ушли.
А теперь пора вступить и мне, Черной телефонной трубке. (Вообще я не очень понимаю, зачем нужны разноцветные телефонные аппараты. Во всяком случае, на мой взгляд, черный цвет элегантнее.) Некоторое время наша комната была пуста, пока не появилась Екатерина Павловна. Она была одета в модную шубку. Меховую шапочку держала в руках. Не обнаружив ни Столбова, ни Глотова, Екатерина Павловна огорчилась:
— Смылись мальчики… Вот противные! А хотели условиться насчет а-ля фуршета.
Екатерина Павловна подошла к столу Столбова и обратила внимание на запись в настольном календаре.
— Девятнадцать ноль-ноль? Что бы это значило? Наверное, все то же! Очередной грач прилетел… Что же делать, скучища-то какая! Неужели опять старичка-бодрячка звать? Брр… противно.
Сбросив привычным движением шубку, Екатерина Павловна нетерпеливо заходила по комнате.
— Эх, Катька, Катька, до чего ты докатилась! Знали тебя в столице, раскланивались с тобой на премьерах, ручку твою целовали на приемах. И на Невском проспекте твоя звезда сияла…
Потом она достала из сумки зеркальце, глянула в него и стала декламировать:
Обручем холода сердце сковано,
Губы стынут от горестных мук…
Лучше ходить бы мне нецелованной
И ничьих бы не знать рук…
Какие тебе, Катька, стихи писали! А теперь? Закопала себя в этой берлоге, того и гляди, в старую медведицу превратишься. А ведь львицей была! И у ног твоих — поклонники… Целое лежбище. Любого выбирай… Так как же: звонить или не звонить?
