На баннере была изображена голая женщина – это единственное, что я успела уловить из слухов, которые уже поползли по школе. Я не могла представить ничего подобного, не понимала, как мой отец мог участвовать в чем-то настолько скандальном. Возможно, я бы и вовсе проигнорировала эти слухи, не объявись брат тем утром возле моего шкафчика. Он крепко стиснул мое плечо, словно пытался удержать меня на месте.
– После уроков, – тихо произнес он, – мы сходим в центр и сами посмотрим. – И он ушел, ручейком ускользнув сквозь забитый людьми коридор, и только пульсация в том месте, где он сжал мне плечо, напоминала о том, что он только что был тут.
В тот день мы с Майлсом дошли до центра, не обменявшись ни словом, ни взглядом. Мы выполняли миссию. Дойдя до здания банка, мы надолго замерли рядом, уставившись на него. Так вот что создал наш отец.
Рекламный плакат был и чудом, и катастрофой – триумфом и трагедией одновременно. На нем была запечатлена женщина: ее силуэт очерчивали темные линии, тонкие, как лучи первых звезд в сумерках. Изображение было схематичным – на ней не было отметин, мелкие детали отсутствовали. Она смотрела, развернувшись в полупрофиль, нос у нее был с горбинкой, глаза – с полуприкрытыми веками. Волосы облаками клубились вокруг лица, груди были полными и округлыми с лихими завитками на месте сосков. Талия ее была обозначена крутым изгибом, пупок – расплывчатым пятном, а то, что ниже, между ног, – мутной тенью.
«Больше чем просто красотка», – гласил плакат. Это была реклама крема для тела. Банка с ним виднелась в нижнем правом углу, но даже мне было понятно, что она здесь ни при чем.
– Поверить не могу, что он и правда на это решился, – наконец произнес Майлс.
– Ты знал об этом? – Я вытаращилась на него.
Он не ответил. Я не стала говорить ему, какие мысли меня занимали – я не могла взять в толк, как наш отец мог придумать такое и почему рассказал об этом Майлсу, но не мне. Как люди оберегали свои тайные стороны от других. Мы с братом отвели взгляды, пристыженные наготой этой женщины. Но меня все же притягивало к ней – возможно, потому что она явно была женщиной, а не девочкой. А может, потому, что казалось, будто она сама выбрала эту наготу и наслаждалась ею, а я сомневалась, что когда-нибудь смогу ощутить такую же уверенность в себе.
Или, возможно, меня приводило в восторг то, что на ее теле не было отметин, не было будущего и суровой реальности, ее поджидавшей. Что она была свободна. Что ее тело принадлежало только ей.
