Проблему разрешила воскресная дискотека, перед которой мы с пацанами предварительно выпили (благодаря брату Костяна, опять же). Как обычно, вырядившись во всё лучшее, брызнувшись подаренными матерью духами, в положенное время на положенном месте я пританцовывал под Снуп Дога, отметив, что теперь мне не нужно сканировать столпотворение, выискивая облик Насти — она сама напоминала о себе, целенаправленно или случайно попадая в поле зрение. Тем вечером на ней были жёлтые лосины, майка со стразами, белые кеды. Глаза, как положено, ярко обведены карандашом, на губах — розовый блеск. Без косметики она нравилась мне больше, но мейк придавал томности, что способствовало скачкообразно нараставшей вибрации в паху, позволявшей сбросить скованность.
К середине вечера чуваки из отряда предложили выйти за корпус покурить. Я не противился. И как меня обдало паром нарциссизма, когда к нашей дымящей кучке подкатили девчонки.
— Поделишься? — шепнула Настя, пристроившись рядом.
Я обалдел, но, стараясь не спалить пиздецкий столбняк, не тушуясь передал ей сигарету. Помню, как хотелось вечно так стоять, затягиваясь одной на двоих сигой, не думать о школе, о доме, вбирая горький вкус никотина и малиновый запах девчачьего блеска, плотно отпечатавшегося на фильтре.
В зал мы вернулись вместе. В колонках играл Hot, ставший символом того лета, а моя чёрная футболка с символикой «линков» стала местами мокрой от выступившего на фоне волнения пота. «Просто танцуй, — вдалбливал себе в голову. — Соберись и танцуй». Обстановка накалилась, когда у входа в фойе нарисовался тщедушный силуэт Майи. На жиденьких волосах красовался серебристый ободок, на впалом лице — голубые блёстки в тон топу, обнажившем худощавые руки. В окружении дрыгающихся подростков её щуплое, съёженное тельце действительно выглядело как невесомая беспомощная песчинка, что вот-вот растворится в выделяемой нами жидкости. Зачем она пришла, не ясно. Стояла, примкнув к стене, как намагниченный светлый волос с собственной головы.
Нас с Настей она заметила не сразу, но когда её испуганный взор столкнулся с моим, что-то во мне перемкнуло. Градус, может, сказался. Не знаю, куда подевались зажимы и мешающая прежде робость. Злоба ударила в голову так, что, оценив своё положение, я вдруг ощутил возбуждение от того, что танцую с самой клёвой девчонкой в лагере, которую при желании могу даже поцеловать или потрогать, а рядом находится слепо влюблённая девочка, коей дико хотелось сделать больно. Показать, какой она незначительный ребёнок для меня. Пусть отвалит, пусть на своих костлявых ногах топает в детдом, где ей место. Пусть знает, что я в жизни не отвечу на письмо такой жалкой щепке. Да, это было мерзко. Несвойственная мне ранее жестокость сыграла злую шутку впоследствии, а тогда, отключив блоки, я презентовал театр одного актёра: беззастенчиво брал Настю за запястья, раскрепощённо придвигался к ней, кладя ладони на оголённую талию. Прижавшись к стене, Майя покорно лицезрела происходящее. Ты другой. Не похожий на всех, кого я знаю. В тебе чувствуется доброе, чистое сердце. Другой. Ага.
